А что вам ленинградцам часто снится

Y

Г О Р Б У Н О В И Г О Р Ч А К О В

I
ГОРБУНОВ И ГОРЧАКОВ
«Ну, что тебе приснилось, Горбунов?»
«Да, собственно, лисички».»Снова?» «Снова.»
«Ха-ха, ты насмешил меня, нет слов.»
«А я не вижу ничего смешного.
Врач говорит: основа всех основ —
нормальный сон.» «Да ничего дурного
я не хотел…хоть сон, того, не нов.»
«А что попишешь, если нет иного?»
«Мы, ленинградцы, видим столько снов,
а ты никак из этого, грибного,
не вырвешься.» «Скажи мне, Горчаков,
а что вам, ленинградцам, часто снится?»
«Да как когда…Концерты, лес смычков.
Проспекты, переулки. Просто лица.
/Сны состоят как будто из клочков./
Нева, мосты. А иногда — страница,
и я ее читаю без очков!
/Их отбирает перед сном сестрица./»
«Да, этот сон сильней моих зрачков!»
«Ну что ты? Часто снится и больница.»
«Не нужно жизни. Знай себе, смотри.
Вот это сон! И вправду день не нужен.
Такому сну мешает свет зари.
И как, должно быть, злишься ты, разбужен…
Проклятие, Мицкевич! Не ори!..
Держу пари, что я проспал бы ужин.»
«Порой мне также снятся снегири.
Порой ребенок прыгает по лужам.
И это — я…» «Ну что ж ты, говори.
Чего ты смолк?» «Я, кажется, простужен.
Тебе зачем все это?» «Просто так.»
«Ну вот, я говорю, мне снится детство.
Мы с пацанами лезем на чердак.
И снится старость. Никуда не деться
от старости…Какой-то кавардак:
старик, мальчишка…» «Грустное соседство.»
«Ну, Горбунов, какой же ты простак!
Ведь эти сновиденья только средство
ночь провести поинтересней.» «Как?!»
«Чтоб ночью дня порастрясти наследство.»
«Ты говоришь «наследство»? Вот те на!
Позволь, я обращусь к тебе с вопросом:
а как же старость? Старость не видна.
Когда ж это ты был седоволосым?»
«Зачем хрипит Бабанов у окна?
Зачем Мицкевич вертится под носом?
На что же нам фантазия дана?
И вот, воображеньем, как насосом,
я втягиваю старость в царство сна.»
«Но, Горчаков, тогда прости, не ты,
не ты себе приснишься.» «Истуканов,
тебе подобных, просто ждут Кресты,
и там не выпускают из стаканов!
А кто ж мне снится? Что молчишь? В кусты?»
«Гор-кевич. В лучшем случае, Гор-банов.»
«Ты спятил, Горбунов!» «Твои черты,
их — седина; таких самообманов
полно и наяву до тошноты.»
«Ходить тебе в пижаме без карманов.»
«Да я и так в пижаме без кальсон.»
«Порой мне снится печка, головешки…»
«Да, Горчаков, вот это сон так сон!
Проспекты, разговоры. Просто вещи.
Рояль, поющий скрипке в унисон.
И женщины. И может, что похлеще.»
«Вчера мне снился стол на шесть персон.»
«А сны твои, они бывают вещи?
Иль попросту все мчится колесом?»
«Да как сказать; те — вещи, те — зловещи.»
«Фрейд говорит, что каждый — пленник снов.»
«Мне говорили: каждый — раб привычки.
Ты ничего не спутал, Горбунов?»
«Да нет, я даже помню вид странички.»
«А Фрейд не врет?» «Ну, мало ли врунов…
Но вот, допустим, хочется клубнички…»
«То самое, в штанах?» «И без штанов.
А снится, что клюют тебя синички.
Сны откровенней всех говорунов.»
«А как же, Горбунов, твои лисички?»
«Мои лисички — те же острова.
/Да и растут лисички островками./
Проспекты те же, улочки, слова.
Мы говорим, как правило, рывками.
Подобно тишине, меж них — трава.
Но можно прикоснуться к ним руками!
Отсюда их обширные права,
и кажутся они мне поплавками,
которые несет в себе Нева,
того, что у меня под башмаками.»
«Так значит, ты одни из рыбаков,
которые способны бесконечно
взирать на положенье поплавков,
не правда ли?» «Пока что безупречно.»
«А в сумерках конструкции крючков
прикидывать за ужином беспечно?»
«И прятать по карманам червяков!»
«Боюсь, что ты застрянешь здесь навечно.»
«Ты хочешь огорчить меня?» «Конечно.
На то я, как известно, Горчаков.»

II
ГОРБУНОВ И ГОРЧАКОВ
«Ты ужинал?» «Да, миска киселя
и овощи.» «Ну, все повеселее.
А что снаружи?» «Звездные поля.»
«Смотрю, в тебе замашки Галилея.»
«Вторая половина февраля
отмечена уходом Водолея,
и Рыбы водворяются, суля,
что скоро будет в реках потеплее.»
«А что земля?» «Что, собственно, земля?»
«Ну, что внизу?» «Больничная аллея.»
«Да, знаешь, ты действительно готов.
Ты метишь, как я чувствую, в Ньютоны.
На буйном тоже некий Хомутов
— кругом галдеж, блевотина и стоны —
твердит: я — Гамильтон, и я здоров;
а сам храпит, как наши харитоны.»
«Шло при Петре строительство портов,
и наезжали разные тевтоны.
Фамилии нам стоили трудов.
Возможно, Хомутовы — Гамильтоны.»
«Натоплено, а чувствую озноб.»
«Напрасно ты к окошку прислонился.»
«Из-за твоих сверкающих зазноб.»
«Ну что же, убедился?» «Усомнился.
Я вижу лишь аллею и сугроб.»
«Вон Водолей с кувшином наклонился.»
«Нам телескоп иметь здесь хорошо б.»
«Да, хорошо б.» «И ты б угомонился.»
«Что?! Телескоп?! На кой мне телескоп!»
«Ну, Горбуновю, чего ты взбеленился?»
«С ногами на постель мою ты влез.
Я думаю, что мог бы потрудиться
снять шлепанцы.» «Но холодно мне без,
без шлепанцев. Не следует сердиться.
я зябну потому, что интерес
к сырым лисичкам в памяти гнездится.»
«Не снился Фрейду этакий прогресс!
Прогресса же не следует стыдиться:
приснится активисту мокрый лес,
а пассивист способен простудиться.»
«Лисички не безвредны, и по мне,
они враги душевному здоровью.
Ты ценишь их?» «С любовью наравне.»
«А что ты понимаешь под любовью?»
«Разлуку с одиночеством.» «Вполне?»
«Возможность наклониться к изголовью
и к жизни прикоснуться в тишине
дыханием, руками или бровью…»
«На что ты там уставился в окне?»
«Само сопротивленье суесловью.»
«Не дашь ли ты мне яблока?» «Лови.»
«Ну, что твои лисички-невилички?»
«Я думаю обычно о любви
всегда, когда смотрю я на лисички.
Не знаю, где — в уме или в крови —
но чувствуешь подобье переклички.»
«Привычка и нормальное, увы,
стремление рассудка к обезличке.»
«То область рук. А в сфере головы —
отсутствие какой-либо привычки.»
«И, стало быть, во сне, когда темно,
ты грезишь о лисичках?» «Постоянно.»
«Вернее, о любви?» «Ну все равно.
По-твоему, наверно, это странно?»
«Не странно, а, по-моему, грешно.
Грешно и, как мне думается, срамно!
Чему ты улыбаешься?» «Смешно.»
«Не дашь ли ты мне яблока?» «Я дам, но
понять тебе лисичек не дано.»
«Лисички — это, знаешь, полигамно.»
«Вот, я тебя разделал под орех!
Есть горечь в горчаковской укоризне.»
«Зачем ты говоришь, что это грех?
Грех — то, что наказуемо при жизни.
А как накажешь, если стрелы всех
страданий жизни собрались, как в призме,
в моей груди? Мне мнится без помех
грядущее.» «Мы, стало быть, на тризне
пристуствуем?» «И, стало быть, мой смех
сегодня говорит об оптимизме.»
«А Страшный Суд?» «А он — движенье вспять
в воспоминанья. Как в кинокартине.
Да что там Апокалипсис! Лишь пять,
пять месяцев в какой-нибудь пустыне.
А я пол-жизни протрубил и спать
с лисичками мне хочется отныне.
Я помню то, куда мне отступать
от Огненного Ангела Твердыни…»
«Боль сокрушит гордыню.» «Ни на пядь;
боль напитала дерево гордыни.»
«Ты, значит, не боишься темноты?»
«В ней есть ориентиры.» «Поклянись мне.»
«И я с ориентирами на ты.
Полно ориентиров, только свистни.»
«Находчивость — источник суеты.»
«Я не уверен в этом афоризме.
Душа не ощущает тесноты.»
«Ты думаешь? А в мертвом организме?»
«Я думаю, душа за время жизни
приобретает смертные черты.»

III
ГОРБУНОВ В НОЧИ
«Больница. Ночь. Враждебная среда…
Все это не трагедия…К тому же
и приговоры Страшного Суда
тем легче для души моей, чем хуже
ей было во плоти моей…Всегда,
когда мне скверно, думаю, что ту же
боль вынесу вторично без труда.
Так мальчика прослеживают в муже…
Лисички занесли меня сюда.
А то, что с ними связано, снаружи.
Они теперь мне снятся. А жена
не снится мне. И правильно, где тонко,
там рвется. Эта мысль не лишена…
Я сделал ей намернно ребенка.
Я думал, что останется она.
Хоть это — психология подонка.
Но, видимо, добрался я до дна.
Не знаю, как душа, а перепонка
цела. Я слышу шелест полотна.
Поет в зубах Бабанова гребенка…
Я голос чей-то слышу в тишине.
Но в нем с галлюцинациями слуха
нет общего: давление на дне —
давление безвредное для уха.
И голос тот противоречит мне.
Уверенно, настойчиво и глухо.
Кому принадлежит он? Не жене.
Не ангелам. Поскольку царство духа
безмолвствует с женою наравне.
Жаль, нет со мною старого треуха!
Больничная аллея. Ночь. Сугроб.
Гудит ольха, со звездами сражаясь.
Из-за угла в еврейский телескоп
глядит медбрат, в жида преображаясь.
Сужается постель моя, как горб.
Хрусталик с ней сражается, сужаясь.
И кровь шумит, как клюквенный сироп.
И щиколотки стынут, обнажаясь.
И делится мой разум, как микроб,
в молчанье безгранично размножаясь!
Она ушла. Я одержим собой.
Собой? А не позвать ли Горчакова?
Эй, Горчаков!..Да нет, уже отбой.
Да так ли это, впрочем, бестолково,
когда одни уста наперебой
поют двоих в отсутствии алькова?
Я сам слежу за собственной губой.
Их пополам притягивает слово.
Я — круг в сеченье. Стало быть, любой
из нас двоих — магнитная подкова.
Ночь. Губы на два голоса поют.
Ты думаешь, не много ли мне чести?
Но в этом есть особенный уют:
пускай противоречие, но вместе.
Они почти семейство создают
в молчанье. А тем более — в присесте.
Возлюбленному верхняя приют.
А нижняя относится к невесте.
Но то, что на два делится, то тут
разделится, бесспорно, и на двести.
А все, что увеличилось вдвойне,
приемлемо и больше не ничтожно.
Проблему одиночества вполне
решить за счет раздвоенности можно.
Отчаянье раскачивает мне,
как доску, душу надвое, как нож, но
не я с ним остаюсь наедине.
А если двоедушие безбожно,
то не дрова нуждаются в огне,
а греет то, что противоположно.
Ты, Боже, если властен сразу двум,
двум голосам внимать, притом бегущим
из уст одних,и видеть в них не шум,
а вид борьбы минувшего с грядущим,
восхить к Себе мой кашляющий ум,
микробы расселив его по кущам,
и сумму дней и судорожных дум
Ты раздели им жестом всемогущим.
А мне оставь, как разность этих сумм,
победу над молчаньем и удушьем.
А ежели мне впрямь необходим
здесь слушатель, то, Господи, не мешкай:
пошли мне небожителя. Над ним
ни болью не возвышусь, ни усмешкой,
поскольку он для них неуязвим.
По мне, коль оборачиваться решкой,
то пусть не Горчаков, а херувим
возносится над грязною ночлежкой
и кружит над рыданьями и слежкой
прямым благословением Твоим.»

IY
ГОРЧАКОВ И ВРАЧИ
«Ну, Горчаков, давайте ваш доклад.»
«О Горбунове?» «Да, о Горбунове.»
«Он выражает беспартийный взгляд
на вещи, на явления — в основе
своей диалектический; но ряд —
но ряд его высказываний внове
для нас.» «Они, бесспорно, говорят
о редкостной насыщенности крови
азотом, разложившим аппарат
самоконтроля.» «Сросшиеся брови,
ассиметричность подбородка, жир
на подбородке. Нос его расцвечен
сосудами, раздавшимися вширь…»
«Я думаю, разрушенная печень.»
«Компрессами и путаницей жил
ассиметричный лоб его увенчан.
Лисички — его слабость и кумир.
Он так непривлекателен для женщин,
— «Преувеличен внутренний наш мир,
а внешний, соответственно, уменьшен» —
вот характерный для него язык.
В таких вот выражениях примерных
свой истинный показывает лик
сторонник непартийных, эфемерных
воззрений.
1 2 3 4 5

Молчанье – это будущее дней,
катящихся навстречу нашей речи,
со всем, что мы подчеркиваем в ней,
с присутствием прощания при встрече.
Молчанье – это будущее слов,
уже пожравших гласными всю вещность,
страшащуюся собственных углов;
волна, перекрывающая вечность.
Молчанье есть грядущее любви;
пространство, а не мертвая помеха,
лишающее бьющийся в крови
фальцет ее и отклика, и эха.
Молчанье – настоящее для тех,
кто жил до нас. Молчание – как сводня,
в себе объединяющая всех,
в глаголющее вхожая сегодня.
Жизнь – только разговор перед лицом
молчанья». «Пререкание движений».
«Речь сумерек с расплывшимся концом».
«И стены – воплощенье возражений».

«Огромный город в сумраке густом».
«Речь хаоса, изложенная кратко».
«Стоит огромный сумасшедший дом,
как вакуум внутри миропорядка».
«Проклятие, как дует из углов!»
«Мой слух твое проклятие не колет:
не жизнь передо мной – победа слов».
«О как из существительных глаголет!»
«Так птица вылетает из гнезда,
гонимая заботами о харче».
«Восходит над равниною звезда
и ищет собеседника поярче».
«И самая равнина, сколько взор
охватывает, с медленностью почты
поддерживает ночью разговор».
«Чем именно?» «Неровностями почвы».
«Как различить ночных говорунов,
хоть смысла в этом нету никакого?»
«Когда повыше – это Горбунов,
а где пониже – голос Горчакова».

XI Горбунов и Горчаков

«Ну, что тебе приснилось?» «Как всегда».
«Тогда я и не спрашиваю». «Так-то,
проснулось чувство – как его?  – стыда».
«Скорее чувство меры или такта».
«Хорош!» «А что поделаешь? Среда
заела. И зависимость от факта».
«Какого?» «Попадания сюда».
«Ты довести способен до инфаркта.
Пошел ты вместе с фактами… туда».
«Давай, не будем прерывать контакта».

«Зачем тебе?» «А кто его». «Ну что ж…
Так ты меня покинешь?» «После Пасхи».
«Куда же ты отсюдова пойдешь?»
«Домой пойду». «А примут без опаски?»
«Я думаю». «А где же ты живешь?»
«Не предаю я адреса огласке».
«Сдается мне, дружок, что это ложь».
«Как хочешь». «Не рассказывай мне сказки».
«Ты все равно ко мне не попадешь».
«О чем ты?» «Я все больше о развязке».

«Тогда ты прав». «Я думаю, что прав».
«Лишь думаешь?» «Ну, вырвалось случайно.
Я сомневаться не имею прав».
«А чем займешься дома?» «Это тайна».
«Подобный стиль беседовать избрав,
контакта хочешь? Странно чрезвычайно».
«Не стиль таков, а, собственно, мой нрав».
«А может, хочешь яблока ты?» «Дай, но
не расколюсь я, яблоко забрав…
Понять и бросить, вира или майна —

вот род моих занятий основной.
Все прочее считаю посторонним».
«Глаза мне застилает пеленой!
Поднять и бросить!  – это же синоним
всего происходящего со мной».
«Ну, мы тебя, не бойся, не уроним».
«Что значит „мы“?» «Не нервничай, больной.
Хошь, научу гаданью по ладоням?»
«Прости, я повернусь к тебе спиной.»
«Ужель мы нашу дружбу похороним?!

Ты должен быть, по-моему, добрей».
«Таким я вышел, видимо, из чрева».
«Но бытие…» «Чайку тебе?» «Налей…
определяет…» «Греть?» «Без подогрева…
сознание… Ну, ладно, подогрей».
«Прочел бы это справа ты налево».
«Да что же я, по-твоему – еврей?»
«Еврей снял это яблоко со древа
познания». «Ты, братец, дуралей.
Сняла-то Ева». «Видно, он и Ева».

«А все ж он был по-своему умен.
Является создателем науки.
И имя звучно». «Лучше без имен.
Боюсь, не отхватили бы мне руки
за этот смысловой полиндромон».
«Он тоже обрекал себя на муки.
Теперь он вождь народов и племен».
«Панмонголизм! как много в этом звуке».
«Он тоже, вроде, был приговорен».
«Наверно, не к разлуке». «Не к разлуке.