Цветаева связь через сны анализ стихотворения

Одна из ярких особенностей цветаевской поэзии — в ее сопряженности с жизненным контекстом, в автобиографичности большинства конкретных произведений. Ее лирическая героиня стремится к предельной искренности, к полному самораскрытию. Однако знанию человека о себе самом придается в поэзии Цветаевой не меньшее значение, чем знанию об окружающем мире. Тема сложных путей самопознания и становится предметом лирической медитации в стихотворении «Сон». Стихотворение построено как рассказ не о конкретном увиденном сне, а об отношениях между «спящим» сознанием и «бодрствующим» подсознанием: между тем, что человек знает или хочет знать о себе, и тем, о чем смутно догадывается; между тем, что он готов признать «своим» и тем, что страшится в себе разглядеть. По самому тону стихотворения можно судить о характере вызвавших его жизненных обстоятельств — это одна из глубоко личных драм, одна из «пороговых» ситуаций, когда человек подвергает мучительной переоценке представления о себе самом. Цветаевский автобиографизм поразителен: впечатление исповедальности и стоящей за стихами драмы возникает вопреки тому, что в стихотворении нет ни одной «материальной» зацепки, ни одной конкретной реалии.

Мы не знаем «материального» содержания сна и тем не менее переживаем вместе с героиней вполне конкретную психологическую ситуацию. Общечеловеческий смысл даже очень «личных» цветаевских медитации очевиден. С точки зрения обычных представлений и согласно поэтической традиции, сон дарует душе отдых, врачует и смиряет, снимает противоречие между желаемым и возможным. Другая его «мифопоэтическая» функция — предсказание или пророчество, «подсказка» о ближайшем будущем. Сон в стихотворении Цветаевой наделяется иными качествами — ищейки, судебного исполнителя («сбирр») и разведчика («летчик над вражьей местностью»). Идею стихотворения раскрывает уже первое метафорическое уподобление («с хищностью сыщика и следователя»); в дальнейшем этот символ сна-следователя не меняется, но обрастает уточняющими иносказаниями. Каждая строфа (кроме третьей) добавляет этому образу новую грань — новую ассоциацию по сходству.

Аналитическая целеустремленность стихотворения проявляется в том, что всякий раз новое образное уточнение приходится на третий-четвертый стихи строфы. Между этими зонами уточняющей логики, создающими эффект нарастания усилий сознания, — вторжения семантически непрозрачной образности, как бы противодействующей этим усилиям. Таковы намеренно «темные» образные сгустки «замерших сопок» и «поющих ядер». Читателю предлагается картина происходящей на его глазах «борьбы со словом», попыток осмыслить процессы, таящиеся в глубине подсознания. Композиционная формула стихотворения подчинена поиску итоговой, самой точной и глубокой формулировки, которая позволила бы обозначить то, что воспринимается как невыразимое. Такой смысловой итог — в последней строфе стихотворения, где содержится самое ответственное уподобление, самая главная мысль. Он подготовлен резким ритмическим акцентом — переносом: «Где бы укрыться от вещих глаз/ собственных…

» Оказывается, расследование, проводимое «сном», не что иное, как свет собственной совести. Сон — это сфера самого тайного, самого сокровенного в душе, он отражает внутреннее и неразложимое «я» лирической героини. Сон-духовник разглашает «тайну исповеди» героини, но при этом не нарушает правил в отношениях между исповедником и исповедуемой, потому что раскрывает он эту тайну самой героине. В стихотворении взаимодействуют два ритмически и логически контрастных начала — упорядоченность и стихия, ясность и затемненность. Сознание требует гармонически сбалансированной, ясной формы, в то время как противостоящая ему стихия подсознания обнаруживает себя в нарушениях гармонии, композиционных смещениях.

Начала гармонии воплощены в строгой ритмической повторяемости и композиционной завершенности стихотворения. Последние стихи двух завершающих строф звучат рефреном по отношению к последнему стиху строфы начальной. Образуемое ими композиционное кольцо — своего рода предел структурной упорядоченности.

Другая примета структурности — последовательное использование в стихотворении четырехстопного дактиля с пропуском одного безударного слога в каждой третьей стопе. Прибегая к разнообразным типам повторов, Цветаева максимально полно использует экспрессивные возможности элементов стиха. На фоне предельно четкой ритмической организации стиха выразительным становится любое, даже небольшое отступление от синтаксической и лексической нормы. Цветаевские же отступления от этой нормы — «футуристически» броские, эффектные.

Живая речь, не укладываясь в заданную матрицу метрического стиха, словно пытается вырваться из обуздывающей ее внешней формы. Уже в первой строке стихотворения стиховой перенос приходится на середину слова («с тысяче-/ футовой…

»). В следующей строфе этот перенос совмещается с неожиданным переносом смыслового значения: вместо напрашивающегося «по камере тюрьмы» следует «по камере/ Сердца». Реализуя эту метафору(сон расхаживает по камере сердца), Цветаева по-иному называет «главного героя» стихотворения — его мифологическим именем (Морфей). Тем самым в пределах двустишия одновременно использованы такие сильнодействующие приемы, как перенос, развернутая метафора и перифраз. «Цветаева по-футуристически обрушивается на читателя всеми поэтическими приемами», — пишет исследователь русского стиха В. С. Баевский.

Еще одна примета цветаевского «взвихренного» синтаксиса — обилие пауз и эллипсисов (пропусков слов). Такие словесные «зияния» (например, пропуск слова «падаю» в первом предложении) особенно выразительны при передаче хаотических образов, присущих сновидению. Лексический строй стихотворения интересен соседством разнородных стилистических пластов: высокой архаики («одр», «вещий»), разговорных форм («лежачи», «рухаешь»), современных названий («следователь», «летчик», «оператор»).

Выразительность цветаевского стихотворения повышается и благодаря форсированному звуку (особенно значимы в стихотворении аллитерации на «р» и «с/з»). В целом стихотворение — характерный пример смыслового сгущения, присущего цветаевской манере. Благодаря повышенной содержательной плотности стиха Цветаевой удается переплавить глубоко личные чувства в общечеловечески значимый опыт.

С точки зрения обычных представлений, сон дарует душе отдых, врачует и смиряет, снимает противоречие между желаемым и возможным. Другая его функция-пророчество, подсказка о ближайшем будущем.

Сон в стихотворении Цветаевой наделяется иными качествами — ищейки, судебного исполнителя и разведчика («летчик над вражьей местностью»). Оказывается, расследование, проводимое сном, не что иное, как свет собственной совести.

Сон-духовник разглашает «тайну исповеди» героини, но при этом не нарушает правил в отношениях между исповедником и исповедуемой, потому что раскрывает он эту тайну самой героине.

В стихотворении взаимодействуют два ритмически и логически контрастных начала — упорядоченность и стихия. Сознание требует, ясной формы, в то время как противостоящая ему стихия подсознания обнаруживает себя в нарушениях гармонии, композиционных смещениях.

Начала гармонии воплощены в строгой ритмической повторяемости и композиционной завершенности стихотворения.

Последние стихи двух завершающих строф звучат рефреном по отношению к последнему стиху строфы начальной. Образуемое ими композиционное кольцо — предел структурной упорядоченности. Другая примета структурности — последовательное использование в стихотворении четырехстопного дактиля с пропуском одного безударного слога в каждой третьей стопе. Прибегая к разнообразным типам повторов, Цветаева максимально полно использует экспрессивные возможности элементов стиха.

На фоне предельно четкой ритмической организации стиха выразительным становится любое, даже небольшое отступление от синтаксической и лексической нормы. Цветаевские же отступления от этой нормы — футуристически броские, эффектные.

Живая речь, не укладываясь в заданную матрицу метрического стиха, словно пытается вырваться из обуздывающей ее внешней формы. Перенос совмещается с неожиданным переносом смыслового значения: вместо напрашивающегося «по камере тюрьмы» следует «по камере Сердца» .

Реализуя эту метафору (сон расхаживает по камере сердца) ,

Тем самым в пределах двустишия одновременно использованы такие сильнодействующие приемы, как перенос, развернутая метафора и перифраз.

Цветаева по-футуристически обрушивается на читателя всеми поэтическими приемами.

Еще одна примета цветаевского взвихренного синтаксиса — обилие пауз и эллипсисов (пропусков слов) . Такие словесные зияния (например, пропуск слова «падаю» в первом предложении) особенно выразительны при передаче хаотических образов, присущих сновидению.

Лексический строй стихотворения интересен соседством разнородных стилистических пластов: высокой архаики («одр», «вещий»), разговорных форм («лежач», «рухаешь»), современных названий (следователь, летчик, оператор) .

Выразительность цветаевского стихотворения повышается и благодаря форсированному звуку (особенно значимы в стихотворении аллитерации на Р и С/З) .

В целом стихотворение — характерный пример смыслового сгущения, присущего цветаевской манере.

Благодаря повышенной содержательной плотности стиха Цветаевой удается переплавить глубоко личные чувства в общечеловечески значимый опыт.

«Бессонница» Марина Цветаева

1

Обвела мне глаза кольцом
Теневым — бессонница.
Оплела мне глаза бессонница
Теневым венцом.

То-то же! По ночам
Не молись — идолам!
Я твою тайну выдала,
Идолопоклонница.

Мало — тебе — дня,
Солнечного огня!

Пару моих колец
Носи, бледноликая!
Кликала — и накликала
Теневой венец.

Мало — меня — звала?
Мало — со мной — спала?

Ляжешь, легка лицом.
Люди поклонятся.
Буду тебе чтецом
Я, бессонница:

— Спи, успокоена,
Спи, удостоена,
Спи, увенчана,
Женщина.

Чтобы — спалось — легче,
Буду — тебе — певчим:

— Спи, подруженька
Неугомонная!

Спи, жемчужинка,
Спи, бессонная.

И кому ни писали писем,
И кому с тобой ни клялись мы…
Спи себе.

Вот и разлучены
Неразлучные.
Вот и выпущены из рук
Твои рученьки.
Вот ты и отмучилась,
Милая мученица.

Сон — свят,
Все — спят.
Венец — снят.

2

Руки люблю
Целовать, и люблю
Имена раздавать,
И еще — раскрывать
Двери!
— Настежь — в темную ночь!

Голову сжав,
Слушать, как тяжкий шаг
Где-то легчает,
Как ветер качает
Сонный, бессонный
Лес.

Ах, ночь!
Где-то бегут ключи,
Ко сну — клонит.
Сплю почти.
Где-то в ночи
Человек тонет.

3

В огромном городе моем — ночь.
Из дома сонного иду — прочь.
И люди думают: жена, дочь, —
А я запомнила одно: ночь.

Июльский ветер мне метет — путь,
И где-то музыка в окне — чуть.
Ах, нынче ветру до зари — дуть
Сквозь стенки тонкие груди — в грудь.

Есть черный тополь, и в окне — свет,
И звон на башне, и в руке — цвет,
И шаг вот этот — никому — вслед,
И тень вот эта, а меня — нет.

Огни — как нити золотых бус,
Ночного листика во рту — вкус.
Освободите от дневных уз,
Друзья, поймите, что я вам — снюсь.

4

После бессонной ночи слабеет тело,
Милым становится и не своим, — ничьим.
В медленных жилах еще занывают стрелы —
И улыбаешься людям, как серафим.

После бессонной ночи слабеют руки
И глубоко равнодушен и враг и друг.
Целая радуга — в каждом случайном звуке,
И на морозе Флоренцией пахнет вдруг.

Нежно светлеют губы, и тень золоче
Возле запавших глаз. Это ночь зажгла
Этот светлейший лик, — и от темной ночи
Только одно темнеет у нас — глаза.

5

Нынче я гость небесный
В стране твоей.
Я видела бессонницу леса
И сон полей.

Где-то в ночи подковы
Взрывали траву.
Тяжко вздохнула корова
В сонном хлеву.

Расскажу тебе с грустью,
С нежностью всей,
Про сторожа-гуся
И спящих гусей.

Руки тонули в песьей шерсти,
Пес был — сед.
Потом, к шести,
Начался рассвет.

6

Сегодня ночью я одна в ночи —
Бессонная, бездомная черница! —
Сегодня ночью у меня ключи
От всех ворот единственной столицы!

Бессонница меня толкнула в путь.
— О, как же ты прекрасен, тусклый Кремль мой! —
Сегодня ночью я целую в грудь
Всю круглую воюющую землю!

Вздымаются не волосы — а мех,
И душный ветер прямо в душу дует.
Сегодня ночью я жалею всех, —
Кого жалеют и кого целуют.

7

Нежно-нежно, тонко-тонко
Что-то свистнуло в сосне.
Черноглазого ребенка
Я увидела во сне.

Так у сосенки у красной
Каплет жаркая смола.
Так в ночи? моей прекрасной
Ходит пo сердцу пила.

8

Черная, как зрачок, как зрачок, сосущая
Свет — люблю тебя, зоркая ночь.

Голосу дай мне воспеть тебя, о праматерь
Песен, в чьей длани узда четырех ветров.

Клича тебя, славословя тебя, я только
Раковина, где еще не умолк океан.

Ночь! Я уже нагляделась в зрачки человека!
Испепели меня, черное солнце — ночь!

9

Кто спит по ночам? Никто не спит!
Ребенок в люльке своей кричит,
Старик над смертью своей сидит,
Кто молод — с милою говорит,
Ей в губы дышит, в глаза глядит.

Заснешь — проснешься ли здесь опять?
Успеем, успеем, успеем спать!

А зоркий сторож из дома в дом
Проходит с розовым фонарем,
И дробным рокотом над подушкой
Рокочет ярая колотушка:

Не спи! крепись! говорю добром!
А то — вечный сон! а то — вечный дом!

10

Вот опять окно,
Где опять не спят.
Может — пьют вино,
Может — так сидят.
Или просто — рук
Не разнимут двое.
В каждом доме, друг,
Есть окно такое.

Крик разлук и встреч —
Ты, окно в ночи!
Может — сотни свеч,
Может — три свечи…
Нет и нет уму
Моему — покоя.
И в моем дому
Завелось такое.

Помолись, дружок, за бессонный дом,
За окно с огнем!

11

Бессонница! Друг мой!
Опять твою руку
С протянутым кубком
Встречаю в беззвучно —
Звенящей ночи.

— Прельстись!
Пригубь!
Не в высь,
А в глубь —
Веду…
Губами приголубь!
Голубка! Друг!
Пригубь!
Прельстись!
Испей!
От всех страстей —
Устой,
От всех вестей —
Покой.
— Подруга! —
Удостой.
Раздвинь уста!
Всей негой уст
Резного кубка край
Возьми —
Втяни,
Глотни:
— Не будь! —
О друг! Не обессудь!
Прельстись!
Испей!
Из всех страстей —
Страстнейшая, из всех смертей —
Нежнейшая… Из двух горстей
Моих — прельстись! — испей!

Мир бeз вести пропал. В нигде —
Затопленные берега…
— Пей, ласточка моя! На дне
Растопленные жемчуга…

Ты море пьешь,
Ты зори пьешь.
С каким любовником кутеж
С моим
— Дитя —
Сравним?

А если спросят (научу!),
Что, дескать, щечки не свежи, —
С Бессонницей кучу, скажи,
С Бессонницей кучу…

Анализ стихотворения Цветаевой «Бессонница»

Такие стихотворения Марины Цветаевой из сборника «Вёрсты», как «Нынче я гость небесный», «Вот опять окно…», «Бессонница! Друг мой!» и ряд других, сильно отличаются друг от друга по настроению, композиции и сюжету. Они были написаны в разное время (весна, лето и зима 1916 года, май 1921 года), по разному поводу, в них говорится о разных людях. Однако все они посвящены одной теме – бессоннице, а потому логично, что эти произведения были выделены в единый цикл. Рассмотрим, каким это состояние было для поэтессы.

Первое стихотворение ¬– «Обвела мне глаза кольцом…». В нём нет единого размера. В отдельных фрагментах встречаются парные, кольцевые и перекрёстные рифмы. Оно построено в виде диалога между лирической героиней-автором и бессонницей. Здесь болезнь (в медицине расстройство сна или инсомния считается заболеванием) предстаёт в виде мистической богини. Автор олицетворяет бессонницу, вкладывая в её уста едкие риторические вопросы, обращения, восклицания. Чтобы показать, как сильно влияние этого существа на героиню, поэтесса добавляет в текст анафоры («Спи, жемчужинка, Спи, бессонная»), эпифоры-созвучия (свят-спят-снят), аллитерации и ассонансы (разлучены-рученьки-мученица). Метафорические образы (круги под глазами – теневой венец, т. е. корона бессонницы) подчёркивают связь между персонажами.

В других стихотворениях цикла («Руки люблю…», «Сегодня ночью я одна в ночи…», «После бессонной ночи слабеет тело…») мы видим ту самую магию, которая творится между лирической героиней и инсомнией. Следим, как колдунья-бессонница толкает героиню на странные поступки, заставляет бродить по опустевшему городу, заглядывать в окна и искать везде признаки своего состояния – таких же неспящих людей.

Интерес вызывает произведение «В огромном городе моём – ночь…». Оно построено на парной рифме – все строки четверостишия рифмуются одинаково, так что весь стих можно описать схемой aaaa bbbb и т. д. Здесь мы видим, как постепенно героиня сама становится магическим существом.

Это превращение закрепляется в следующем стихотворении, где мы замечаем изменения даже в её облике. С помощью выразительных эпитетов («светлейший лик», «тень золоче») и сравнений («как серафим») поэтесса показывает, как героиня перевоплощается в ангела ночи. В этом плавном стихотворении, состоящем из сочетаний ямбов, хореев и амфибрахиев, больше не слышен мотив муки, страдания от бессонной ночи. «Нынче я гость небесный…», – почти радостно подтверждает эту догадку поэтесса следующим произведением.

Но к концу цикла мелодия боли зазвучит с новой силой. В «Нежно-нежно, тонко-тонко…» и последующих стихотворениях мы увидим тоску по беззаботной невинности, чистой любви, покою и пониманию. В последнем произведении, посвящённом вдове композитора Скрябина, чью кончину ускорила бессонница, мы снова услышим осанну богине-инсомнии, схожей теперь со смертью. Думается, этот образ был привлекателен для поэтессы потому, что бессонница способна забрать тяжёлые сны, напоминающие о недостижимом или потерянном счастье, и подарить пусть опасное, но такое желанное душевное равновесие.

Метки: Цветаева