Ему снился огромный луг поросший никогда не виданными им цветами

Инду, тому самому, на котором английские леди катаются в дженериках, как на вьючном животном, — бедному Инду, дровосеку, прачке, проводнику слонов или каменотёсу, — глядя по обстоятельствам, — снился волшебный сон.

Ему снился огромный луг, поросший никогда не виданными им цветами, издававшими необыкновенное благоухание. И по этому ковру из цветов, навстречу Инду, шла лёгкой походкой, еле касаясь ногой цветочных венчиков, чудная женщина, глаза которой сияли, как два солнца. От взгляда её расцветали всё новые и новые, дивные, невиданные цветы необыкновенной красоты. Дыхание её превращалось в жасмин, и дождь лепестков сыпался на землю. По цветам лотоса, что цвели у неё в волосах, — бедный Инду сразу узнал добрую богиню Шриаканте, супругу божественного Шивы, и пал ниц перед нею, поражённый нестерпимым блеском её глаз!

— Встань, Инду! — сказала богиня, и при звуках её голоса ещё больше запахло в воздухе цветами, а во рту Инду стало так сладко, как будто он только что наелся варенья из имбиря.

— Встань, Инду! — повторила богиня. — Разве ты не с чистым сердцем возлагал цветы на алтари богов? Разве не жертвовал тяжёлым трудом заработанной рупии на бедных, живущих при храме? Разве не любил в час досуга посидеть под священным деревом Ботри, деревом, под которым снизошло вдохновение на Будду, и разве ты не отдавался под этим деревом мыслям о божестве? Разве ты убил в своей жизни хоть муху, хоть москита, хоть комара? Разве ты бил тех слонов, при которых служил проводником? Разве ты сопротивлялся, когда тебя били? Разве ты, когда умирал с голода, убил хоть одно из творений божьих, чтоб напитаться его мясом? Разве ты сказал хоть слово тому сэру, который избил тебя до крови палкой только за то, что ты нечаянно толкнул его, неся тюк, своей тяжестью превозмогавший твою силу? Отчего же ты не дерзаешь взглянуть прямо в очи твоей богине?

— Нет! — отвечал Инду. — Я ничего не делал, что запрещено. Но меня слепит, богиня, солнечный свет от глаз твоих.

— Встань, Инду! — сказала богиня. — Мой взгляд огнём слепит только злых, и тихим светом сияет для добрых.

Поднялся Инду, — и был взгляд богини, как тихое мерцание звёзд.

— Ты ничего не делал, что запрещено! — сказала богиня с кроткой улыбкой, и от улыбки её расцвели розовые лотосы. — И Тримурти хочет, чтоб ты предстал пред лицом его и видел вечную жизнь пред тем, как увидеть вечный покой.

И предстал бедный Инду пред престолами Тримурти. Пред тремя престолами, на которых, окружённые волнами благоуханного дыма, сидели Брахма, Вишну, Шива.

— Я дал ему жизнь, — сказал Брахма, — и он не употребил её, чтобы отнять жизнь у другого!

— Я дал ему разум, — сказал Шива, повелитель огня, — я вложил огненный уголь в его голову, — уголь, который огнём воспламенял его, — я дал ему мысль. И он не воспользовался ею, чтоб измыслить зло своим врагам.

— Он мой! — сказал чёрный Вишну, увидав полосы белой золы на лбу бедного Инду. — Он поклонялся мне.

И погладил бедного Инду по голове, так ласково, — ну, право, словно любимого сына. И позвал Вишну громким голосом Сарасвати, всеведущую богиню, свою божественную супругу, и сказал ей:

— Возьми Инду, поведи его и покажи ему вечную жизнь, как наши жрецы показывают храмы чужеземцам.

И богиня Сарасвати, прекрасная богиня, со строгим, суровым лицом, слегка коснулась своим острым, как осколок стекла, мечом чела Инду, — и увидел он себя летящим в бесконечном пространстве. И услышал он божественную музыку, как бы тихое пение и нежный звон, и мелодию бесчисленных скрипок. Мелодию, которую можно слушать весь век. Гармонию вселенной. Это пели, звеня в эфиры, прекрасные миры. И четыре звезды неподвижно сияли с четырёх сторон света. Яркая, белым светом озарённая, как алмаз горевшая звезда, — Дретореастре, — звезда лучезарного юга. Чёрным блеском горевшая, как чёрный жемчуг, — жемчужина короны Тримурти, — Вируба, звезда запада. Розовая, как самый светлый рубин, звезда Пакши — звезда востока. И жёлтая, как редкий золотистый бриллиант, — Уайсревона, звезда севера. И на каждой из звезд, словно дети, резвились, в детские игры играли, взрослые люди, с глазами, сиявшими чистотой и радостью, как глаза ребенка.

— Это праведники севера, востока, юга и запада! — сказала суровая, вещая богиня Сарасвати. — Все те, кто соблюдал заповеди Тримурти и не делал никому зла.

— А где же те… другие? — осмелился спросить Инду. Богиня рассекла своим мечом пространство. И бедный Инду вскрикнул и отшатнулся.

— Не бойся, ты со мной! — сказала ему Сарасвати.

Из огненной бездны, наполненной гадами, к ним, шипя и облизываясь жалом, с глазами, горевшими жадностью, поднималась, вставши на хвост, огромная очковая змея. Поднималась, словно готовясь сделать скачок. Её горло раздувалось как кузнечные мехи и сверкало всеми переливами радуги. Изо рта её вылетало дыхание, знойное, как полудневные лучи солнца, — и бедному Инду казалось, что её вьющееся и сверкающее как молния жало вот-вот лизнёт его по ногам. По глазам, вселяющим ужас, по взгляду, от которого костенеют и лишаются движения руки и ноги человека, Инду узнал в очковой змее Ирайдети, страшную супругу повелителя ада. А её муж, грозный Пурнак, сидел на костре и в три глаза смотрел, как сын его Африт, отвратительное чудовище с козлиной бородкой, превращал грешников в скорпионов, жаб, змей, прочих нечистых животных.

Каких, каких гадов не выходило из рук Африта, и при каждом новом превращении Пурнак с удовольствием восклицал: «Да!»

— И долго будут мучиться так эти несчастные? — спросил Инду, указывая на гадов.

— До тех пор, пока страданиями не искупят своих преступлений и смертью не купят покоя небытия! — ответила вещая Сарасвати и снова взмахнула мечом.

Инду лежал в густом лесу, у самого края маленького болотца, с водой чистой и прозрачной, как кристалл, под тенью огромного узорного папоротника, а над его головой склонялся росший в болоте лотос, лил ему в лицо благоухание из своей чаши и шептал:

— Я была верной и любящей женой своего мужа. Я заботливо нянчила только его детей. Мои глаза смущали многих, — это правда; — но никогда ни золотые монеты, ни самоцветные камни, которые мне предлагали иностранцы, ни цветы, которые мне, как богине, приносили индусы, — ничто не заставило меня ласкать другого. Мне тоже хотелось сверкающими кольцами украсить пальцы своих ног и продеть блестящие серьги в ноздри и уши, и шелковой тканью крепко обвить стан, — но я довольствовалась куском белой грубой ткани, чтобы прикрыть себя от жадных, грешных взглядов. Никогда муж мой не слышал от меня грубого слова, и всегда ласка ждала его на пороге его дома. Я была женой бедного дровосека и превращена в лучший из цветов. Сорви меня и возложи на алтарь Будды. Мой аромат, как благоуханная молитва, понесется к нему, а моя душа улетит в нирвану насладиться покоем.

— Мы были молодыми девушками, скромными и не знавшими грешных ласк! — говорили жасмины на кустах. — Сорви нас, чтобы мы тоже могли унестись в нирвану, где в божественном покое дремлет Будда. Ничего не видит и не слышит Будда, только молитвенное благоухание цветов, возложенных на алтарь, доносится до него.

И вскочил от изумления Инду. В чистом, прозрачном, как кристалл, болотце расцветал огромный, невиданной красоты цветок. Victoria Regia (Королевская Виктория (лат.)), — как зовут его чужеземцы.

— Я душа могущественной повелительницы, чьи подданные всегда вкушали мир и покой. Слово «война» никогда не произносилось в пределах владений моих, и слово «смерть» никогда не слетало с моих уст.

Весь лес был полон шёпота.

Среди высоких, стройных кокосовых пальм и могучих хлебных деревьев пышно разрослись банановые деревья. Молодые побеги бамбука шелестели и рассказывали волшебные сказки. Огромный бамбук посылал с узловатых ветвей побеги, которые касались земли и жадно пили её влагу. Веерные пальмы, словно распущенные хвосты гигантских павлинов, тихо качались как опахала. А в чаще резвились, бегали насекомые, горя, словно самоцветные камни. Огромные бабочки порхали с ветки на ветку и, когда раскрывали свои крылья, сверкали всеми цветами радуги. Обезьяны с криками цеплялись за лианы, которые, словно толстые канаты, перекидывались с пальмы на пальму. Бегали проворные ящерицы, мелькнул, меняясь из синего в ярко-красный цвет, хамелеон. Огромный, мохнатый, словно поросший чёрными волосами, паук раскинул между деревьями свои сети, крепкие как проволоки, и, притаившись, поджидал крошечных птичек, с золотистыми хохолками и хвостиками, — птичек, которые беззаботно чирикали, перескакивая с одного куста на другой. Скорпион, извиваясь, промелькнул около ног Инду и не сделал ему никакого вреда. И всё это шептало, всё говорило на человеческом языке.

— Будь проклята, моя прошлая жизнь! — ворчал мохнатый паук. — Много мне принесли мои сокровища, я был владельцем большой фабрики и приехал сюда из далёкой стороны, с острова, где вечный холод и туман! Сколько индусов начало кашлять кровью от моих побоев, сколько их жён, дочерей и сестёр я купил! И вот теперь принуждён сосать кровь из маленьких птичек, как пил её когда-то из индусов! Лучше бы меня убил кто!

— А мы были бедными индусами! — говорили пальмы и бананы. — Но у нас не осталось детей, — и вот почему мы выросли в дремучем лесу. А если бы у нас были потомки, мы выросли бы у их хижин, заботились бы о них, давали бы им плоды, лакомства и пищу.

— Я всегда стремился к небу! — говорил индус, превращённый в кокосовую пальму.

— А я хоть и думал больше о земном, но никому не сделал зла! — весело говорил обременённый плодами банан.

А веерная пальма покачивалась, как огромное опахало, и шелестела своими листами:

— Взгляни на меня, путник, как я красива. Всю жизнь я помогала нуждающимся. И меня недаром зовут индусы «пальмой путешественников». Ты умираешь от жажды и зноя, сломай один из моих листьев, — внутри таится чистая, прозрачная, как кристалл, как лёд, холодная вода.

— Взгляни в мои глаза! — шептала очковая змея, выползая из-под папоротников. — Взгляни! Тебе я не сделаю зла. Взгляни в мои глаза: сколько чар в них, — от них нельзя оторваться. Таковы же они были и тогда, когда я была женщиной. Женой такого же индуса, как и ты. Я любила песни и пляски, наряды, золото и самоцветные камни. И я имела их. И вот теперь от меня все бегут, я страшнейшая из гадин, и должна искать человеческой крови для Айхивори, моей страшной повелительницы. Нет крови в сердце Айхивори: бледная, как покойница, посиневшая лежит она. И я отыщу спящего и ужалю его, и подползу к Айхивори и жалом лизну её по губам. Тогда подымется Айхивори, страшный, бледный, синий вампир, и на крыльях летучей мыши полетит к трупу, и вопьётся в те ранки, что я сделаю зубами, и капля по капле станет пить кровь. И нальётся кровью сердце Айхивори, и грешный румянец, как зарево пожара, который загорится в крови, вспыхнет на бледных щеках. И страсть омрачит ей рассудок, и помчится она к своему повелителю, Пурнаку, и осыплет его отвратительнейшими из ласк. Ласки, от которых родятся скорпионы и женщины-вампиры.

Словно два жёлтых огня сверкнули в темноте чащи, чёрная пантера щелкнула зубами, завыла и кинулась искать человеческого мяса. В ней жила душа убийцы.

— О, боги! К чему я питался мясом животных и убивал, чтобы жить! — вздыхал кабан, с треском раздвигая кусты. — Вот за что я превращён в гнуснейшее из четвероногих.

— А я была невестой, но умерла до брака! — прошептала мимоза и стыдливо закрыла свои листики.

Иланг-иланг душистым венком обвил голову Инду…

И бедный Инду вскочил, получив здоровенный удар сапогом в бок.

— Дрыхнешь, ленивая каналья? Тебе даром платят десять центов в день? — кричал мистер Джон, повторяя удары.

Инду вскочил, провел рукой по глазам, чтобы прояснить мысли и улыбнулся, несмотря на здоровую боль в боку. Улыбнулся предкам, которые стройно тянулись к небу, улыбнулся душам молодых девушек, душам, которые цвели и благоухали на кустах жасмина.

— Ещё смеяться, черномазая каналья?

А он улыбался, принимаясь за работу, улыбался, как человек, который знает кое-что, о чём и не подозревают другие. Он знал кое-что, о чём и не догадывался мистер Джон.