И бессонниц горестные всходы

Помните песню из «Служебного романа»: «У природы нет плохой погоды… Всякая погода – благодать…»  Знаете ли вы, кто написал эти стихи? Их автором стал сам Эльдар Рязанов. Правда, поначалу режиссер всем говорил, что это раннее произведение английского поэта Уильяма Блейка. По легенде, стихи понравились всем кроме актера Андрея Мягкова. Он заявил, что им не хватает изящества. Рязанов в свою очередь решал в шутливой форме наказать артиста «за отсутствие интуиции». В своем следующем фильме «Гараж» он отдал Мягкову роль почти без слов. По сценарию его лаборант Хвостов простудился и потерял голос. Но на самом деле все потому, что Мягкову не понравились стихи режиссера.

Кроме этой знаменитой песни Рязанов написал еще много стихов. Его душа и здесь выразила свою творческую сущность.

***

У природы нет плохой погоды!

Всякая погода – благодать.

Дождь ли, снег… Любое время года

надо благодарно принимать.

Отзвуки душевной непогоды,

в сердце одиночества печать

и бессонниц горестные всходы

надо благодарно принимать.

Смерть желаний, годы и невзгоды —

с каждым днем всё непосильней кладь.

Что тебе назначено природой,

надо благодарно принимать.

Смену лет, закаты и восходы,

и любви последней благодать,

как и дату своего ухода,

надо благодарно принимать.

У природы нет плохой погоды,

ход времен нельзя остановить.

Осень жизни, как и осень года,

надо, не скорбя, благословить.

Песня на слова Эльдара Рязанова.

Музыка Андрея Петрова

***

Песня из кинфильма “Жестокий романс”

Я, словно бабочка к огню
Стремилась так неодолимо,
В любовь, волшебную страну,
Где назовут меня любимой.
Где бесподобен день любой,
Где не страшилась я б ненастья.
Прекрасная страна – любовь,
Страна любовь,
Ведь только в ней бывает счастье.

Пришли иные времена,
Тебя то нет, то лжешь не морщась,
Я поняла, любовь страна,
Где каждый человек притворщик.
Моя беда, а не вина,
Что я наивности образчик.
Любовь – обманная страна,
Обманная страна,
И каждый житель в ней обманщик.

Зачем я плачу пред тобой,
И улыбаюсь так некстати.
Неверная страна – любовь,
Там каждый человек предатель.
Но снова прорастет трава,
Сквозь все преграды и напасти.
Любовь – весенняя страна,
Весенняя страна,
Ведь только в ней бывает счастье.

***

Стихи – капризная материя,

непредсказуемый предмет.

Им широко открою двери я

и жду, а их все нет и нет.

А коль приходят, то незваными…

Тогда бросаю все дела.

Всегда так было с графоманами,

а я – ура! – из их числа.

***

Стих – состояние души…

Попробуй это опиши.

Но описать не в состоянии

свое плохое состояние.

Коль в сердце пусто, ни души,

ты все же рифму не души.

А если ты от жизни стих,

то сочини негромкий стих,

а о неважном настроенье —

неважное стихотворенье.

***

Абстрактная живопись

Я не то чтобы тоскую…

Возьму в руки карандаш,

как сумею нарисую

скромный простенький пейзаж:

под водой летают галки,

солнца ярко-черный цвет,

на снегу кровавом, жарком

твой прозрачный силуэт.

От луны в потоке кружев

льется синенький мотив,

и бездонный смелый ужас

смотрит в белый негатив.

Дождь в обратном странном беге,

чей-то невидимка-след.

Тень огромная на небе

от того, чего и нет.

1980

***

Есть тяжелая болезнь,

нет уней диагноза.

Протекает без болей,

но, увы, заразная.

Самый главный ее знак —

крепкое здоровье.

Не подвержен ей слабак,

тут без малокровья.

Нету сжатий головных

и сердечных спазмов.

Нет и слабостей иных —

слез или маразма.

Первоклассен организм

(лучшее давление!)

излучает оптимизм

и пищеварение.

Чем сытней набит живот,

тяжелее случаи.

Этот вирус сам растет

от благополучия.

Крепок глаз, быстра нога

и железны нервы…

В очереди на блага

он, конечно, первый.

Тут нахрапистость важна,

пусть одна извилина.

Пусть прямая! Но она

невозможно сильная.

Есть еще один симптом:

локоть очень острый…

Ну, а вроде в остальном

не похож на монстра.

Эпидемия страшна,

для больных удобна.

Называется она

комплексом апломба.

Начало октября 1986

***

В мои годы сердечная лирика?

Ничего нет смешней и опасней.

Лучше с тонкой улыбкой сатирика

сочинять ядовитые басни.

Не давать над собой насмехаться,

тайники схоронить в неизвестность,

и о чувствах своих отмолчаться,

понимая всю их неуместность.

Иль, вернее сказать, запоздалость,

потому что всему свои даты…

Но идет в наступленье усталость,

и все ближе и горше утраты.

***

Я в мир вбежал легко и без тревоги…

Секундных стрелок ноги, семеня,

за мной гнались по жизненной дороге,

да где там! – не могли догнать меня.

Не уступал минутам длинноногим,

на равных с ними долго я бежал.

Но сбил ступни о камни и пороги,

и фору, что имел, не удержал.

Ушли вперед ребята-скороспелки,

а я тащусь… Но все же на ходу.

Меня обходят часовые стрелки, —

так тяжело сегодня я иду.

***

Все я в доме живу,

в том, который снесли и забыли;

на работу хожу,

ту, где должность мою упразднили;

от мороза дрожу,

хоть метели давно отшумели,

и по снегу брожу,

что растаял в прошедшем апреле.

1983

***

Пусть мы живем в дому чужом,

но ведь и жизнь взята в аренду.

Когда-то, молодой пижон,

вбежал я в мир, как на арену.

Запрыгал бодро по ковру,

участник яркого парада.

Мешая факты и игру,

вокруг крутилась клоунада.

Не сразу понял, что и как.

Сгорали лица, чувства, даты…

И был я сам себе батрак,

у этой жизни арендатор.

К концу подходит договор,

кончаются рассрочки, льготы.

Жизнь – неуютный кредитор,

все время должен я по счету.

Живу и, стало быть, плачу́

неисчислимые налоги:

волненьем, горем, в крик кричу,

люблю, боюсь, не сплю в тревоге.

Но все равно не доплатил,

такая вышла незадача.

Хоть бьюсь я на пределе сил,

а в кассе вечно недостача.

Неравноправен наш контракт,

условия его кабальны,

его не выполнить никак

и жалко, что финал печальный.

И сокрушаться ни к чему…

Иным, что выйдут на арену,

вот так же жить в чужом дому —

платить, платить, платить аренду.

***

Мои ботинки

Нет ничего милей и проще

протертых, сношенных одежд.

Теперь во мне намного больше

воспоминаний, чем надежд.

Мои растоптанные туфли,

мои родные башмаки!

В вас ноги никогда не пухли,

вы были быстры и легки.

В вас бегал я довольно бойко,

быть в ногу с веком поспевал.

Сапожник обновлял набойки,

и снова я бежал, бежал.

В моем круговороте прошлом

вы мне служили как могли:

сгорали об асфальт подошвы,

крошились в лужах и в пыли.

На вас давил я тяжким весом,

вы шли дорогою потерь.

И мне знакома жизнь под прессом,

знакома прежде и теперь.

Потом замедлилась походка —

брели мы, шаркали, плелись…

Теперь нам не догнать молодку,

сошла на нет вся наша жизнь.

Вы ныне жалкие ошметки,

и ваш хозяин подустал.

Он раньше на ходу подметки,

но не чужие, правда, рвал.

Вы скособочены и кривы,

и безобразны, и жутки,

но, как и я, покамест живы,

хоть стерлись напрочь каблуки.

Жаль, человека на колодку

нельзя напялить, как башмак,

сменить набойку иль подметку,

или подклеить кое-как.

Нет ничего милей и проще

потертых, сношенных вещей,

и, словно старенький старьевщик,

смотрю вперед я без затей.

***

Монолог «художника»

Прожитая жизнь – сложенье чисел:

сумма дней, недель, мгновений, лет.

Я вдруг осознал: я живописец,

вечно создающий твой портрет.

Для импровизаций и художеств

мне не нужен, в общем, черновик.

Может, кто другой не сразу сможет,

я ж эскизы делать не привык.

Я малюю на живой модели:

притушил слезой бездонный взгляд,

легкий штрих – глазищи потемнели,

потому что вытерпели ад.

Я прорисовал твои морщины,

в волосы добавил белизны.

Натуральный цвет люблю в картинах,

я противник басмы или хны.

Перекрасил – в горькую! – улыбку,

два мазка – и ты нехороша.

Я без красок этого добился,

без кистей и без карандаша.

Близких раним походя, без смысла,

гасим в них глубинный теплый свет.

Сам собою как-то получился

этот твой теперешний портрет…

***

Почти обшарен шар земной,

хотя не до конца изучен.

Но что мне мир, коль сам собой

я недоволен и измучен.

Не смерил всех своих глубин,

во мне немало белых пятен.

Пускай я дожил до седин,

но не во всем себе понятен.

Стараюсь жить я по уму,

заверить, что благоразумен.

Но мне-то ясно самому,

что я – увы! – непредсказуем.

У расписания в плену

я следую привычным рейсом.

Вдруг неожиданно взбрыкну —

поеду поперек по рельсам.

Нормальный, вроде, не чудной,

и знаю правила вожденья.

Но вот я левой стороной

прусь против встречного движенья.

Корят и гладят по плечу,

чтоб поведение исправил.

Да я и сам-то не хочу

быть исключением из правил.

Я обещания даю,

я соглашаюсь, соглашаюсь:

мол, изменюсь, пойду в строю!

Но – бац! – и я опять срываюсь.

1984

***

Автопортрет

В мозгах туман. И сам раскис.

Я существую отупело.

И непрерывен свист тоски,

и расползлось, как тесто, тело.

Ужасен мой автопортрет,

похож он на карикатуру.

Нарисовал его я сдуру,

теперь сведу его на нет:

что написалось, зачеркну

и снова внутрь себя нырну.

***

После фильма

Пришла озябшая и жалкая зима

с каким-то серым и убогим снегом,

с давящим, низким, сумеречным небом

и с тусклой отупелостью ума.

Закончен труд. Ушел он на свободу.

Покинул автора, чтоб жить сам по себе.

И ты не волен уж в его судьбе,

не в силах изменить его природу.

Так поздней осенью тяжелые плоды,

отторгнуты ветвями, упадают…

А почерневшие усталые сады,

воздевши к небу руки, замирают.

И кажется, отныне никогда

на голых ветках не набухнут почки…

Что не взрастить на бездыханной почве

ни выдумки, ни мысли и ни строчки…

И жуть, что ты приехал в никуда.

***

В трамвай, что несется в бессмертье,

попасть нереально, поверьте.

Меж гениями – толкотня.

И места там нет для меня.

В трамвае, идущем в известность,

ругаются тоже, и тесно.

Нацелился было вскочить,

да черт с ним, решил пропустить.

А этот трамвай до Ордынки.

Я впрыгну в него по старинке,

повисну опять на подножке

и в юность вернусь на немножко.

Под лязганье стрелок трамвайных

я вспомню подружек случайных,

забытых товарищей лица.

И с этим ничто не сравнится!

Сентябрь 1986

***

Больница

И я, бывало, приезжал с визитом

в обитель скорби, боли и беды

и привозил обильные корзины

цветов и книжек, фруктов и еды.

Как будто мне хотелось откупиться

за то, что я и крепок, и здоров.

Там у больных приниженные лица,

начальственны фигуры докторов.

В застиранных халатах и пижамах

смиренный и безропотный народ,

в палатах по восьми они лежали,

как экспонаты горя и невзгод.

Повсюду стоны, храп, объедки, пакость,

тяжелый смрад давно немытых тел.

Бодры родные – только б не заплакать…

Вот тихо дух соседа отлетел…

А из уборных било в нос зловонье,

больные в коридорах, скуден стол.

Торопится надменное здоровье,

как бы исполнив милосердья долг…

Со вздохом облегченья убегая,

я вновь включался в свой круговорот,

убогих и недужных забывая.

Но вдруг случился резкий поворот.

Я заболел. Теперь живу в больнице.

И мысль, что не умру, похоронил.

Легко среди увечных растворился,

себя к их касте присоединил.

Теперь люблю хромых, глухих, незрячих,

инфекционных, раковых – любых!

Люблю я всех – ходячих и лежачих,

отчаянную армию больных.

Терпением и кротостью лучатся

из глубины печальные глаза.

Так помогите! Люди! Сестры! Братцы!

Никто не слышит эти голоса…

Сентябрь 1986

***

Нету веры.

И нет уверенности,

лишь примеры

моей потерянности…

Хоть ты тресни

от своей ненужности.

Бег на месте —

и тот по окружности.

***

Сколько лет участвовал я в беге!

Спрессовалось прошлое в комок,

а теперь, когда вблизи порог,

не пора ль задуматься о небе

и осмыслить жизненный урок.

***

Оцепенелая зима!

От белизны сойти с ума.

Стога под крышами из снега

под светло-серой сферой неба.

Мелькают ярких лыжниц пятна,

душа, как поле, необъятна.

Упала под уклон лыжня,

скольжение влечет меня.

Я за тобою следом еду,

бездумно за тобой качу.

О пораженьях и победах

я помнить вовсе не хочу.

Заиндевелые деревья,

как ювелирные изделья,

где только чернь и серебро.

В природе тишина, добро,

спокойствие, благословенье…

О счастья редкие мгновенья!

***

Апрель

По грязи чавкают шаги,

шуршат о твердый наст подошвы,

в ручьях я мою сапоги.

Земля в чащобе – крик о прошлом.

Тут прошлогодних желтых трав

торчат поломанные стебли,

разбросан бурых листьев прах,

и умирает снег последний.

Трухлявые сучки везде,

на лужах ржавые иголки.

И отражаются в воде

немые, сумрачные елки.

Жизнь представляется порой

какой-то конченой, далекой…

Но под березовой корой

пульсируют живые соки.

Согрет дыханием земным,

лес оживет без проволочки.

Как с механизмом часовым

дрожат на ветках бомбы-почки.

Где рядом почерневший снег,

продрались трав зеленых нити.

Лес замер, словно человек

перед свершением событий.

Не слышно натяженья струн.

Лес полон скрытого азарта,

как победительный бегун,

что сжат пружиной перед стартом.

Здесь бескорыстен птичий смех,

здесь все в преддверии полета.

Вдруг о себе напомнил век

далеким гулом самолета.

Я выпустил из рук тоску

в весенний ветер непослушный…

А по последнему ледку

скакали первые лягушки.

Молитва

Господи, ни охнуть, ни вздохнуть,–
дни летят в метельной круговерти.
Жизнь — тропинка от рожденья к смерти,
смутный, скрытный, кривоватый путь.
Господи, ни охнуть, ни вздохнуть!

Снег. И мы беседуем вдвоем,
как нам одолеть большую зиму…
Одолеть ее необходимо,
чтобы вновь весной услышать гром.
Господи, спасибо, что живем!

Мы выходим вместе в снегопад.
И четыре оттиска за нами,
отпечатанные башмаками,
неотвязно следуя, следят…
Господи, как я метели рад!

Где же мои первые следы?
Занесло начальную дорогу,
заметет остаток понемногу
милостью отзывчивой судьбы.
Господи, спасибо за подмогу!

https://www.youtube.com/watch?v=P_ui_lABAhU&feature=youtu.be

Стихи взяты из открытых источников