Мне снилось что началась война и мы помирились
Рыбак сидит на реке, солнечный ледяной день. На белой реке — Рыбак в черном пальто. Сидит себе, посиживает, трубочку закуривает. Вкусно пахнет табачок. Долго сидит один Рыбак в чёрном пальто на белой реке, ясным днём.
Кот пришёл — большой, противный, и мохнатый и облезлый одновременно. Угрюмо посмотрел на Рыбака, залез на старую иву, задремал вроде.
Потом к Рыбаку жена приехала. Женщина в шубке на велосипеде по льду. Приехала, сумку с багажника сняла, велосипед на лёд положила. Достала из сумки термос, салфетку, ложку. Салфетку Рыбаку повязала. Кормит его грибным супом. Сильно и вкусно пахнет грибным супом.
Рыбак задумчиво глотает, не выпуская из рук удочки. Покормив Рыбака, Жена утирает салфеткой его усатые уста, усаживается рядом с ним поудобнее, кладет голову ему на плечо.
Жена. Мне снилось, что началась война, и мы помирились… Вернее, мы ведь и не ссорились, ты на меня не сердишься, и я на тебя — нет, просто так всё получилось, и мы совсем-совсем не видимся и не слышимся даже, да что об этом… И вот началась война, все куда-то бегут, машины несутся, сирены воют, кутерьма, тревога, сильный ветер, и ничего не поймёшь. Я ищу тебя повсюду и не могу найти, и догадываюсь, что ты тоже меня ищешь, начал искать, потому что война и можно не успеть повидаться. День летний, сильный тёплый ветер, небо белое, мы бросились друг к другу у Яузских ворот, рубашка пахнет твоим табачком, обнялись и стоим, а бомбардировщики летят…
Рыбак попыхивает трубочкой.
Жена садится на велосипед, ездит по замерзшей реке, сужая круги, возвращается на скамеечку, поправляет шапочку.
Кот пристально следит за ней, охотится, что ли.
Жена. Это ничего, что мы совсем не видимся, ты не казнись, ведь главное, что мы встретились, и живём в одном городе, а представляешь, если бы ты жил на юге, а я на севере, и вообще, ты был бы абрикосом, а я ёлкой? Я бы всё равно писала тебе письма: Здравствуй, дерево абрикос! Посылаю тебе дождь…
Рыбак попыхивает трубочкой, жена наматывает бешеные круги по реке на велосипеде.
Жена. А ещё мне снилось, как будто мы с тобой договариваемся жить вместе, и ты спрашиваешь: «Ну, а где же мы будем жить?» И я говорю: «Давай в июле.» А ты: «Да ну, жарко. Лучше уж в марте». А я говорю: «Фу, слякоть…» Так и не стали вместе жить.
Рыбак забирает ведро и уходит прочь.
Жена. Я собираю все сны, все сны про тебя, я не знаю, что с ними делать, может, сложить из них самолётики и пустить по ветру, и они разлетятся, все сны про тебя…
Кот на дереве зевает и чешется.
Жена смотрит на кота.
Жена. Опять тут этот кот противный… Рыбу, что ли, ждет? Ксс-ксс… Ну и взгляд… Кшш? Брысь…
Кот не шевелится.
Жена. У него тёмное прошлое. Это точно. Подальше надо от него держаться.
Жена стоит одна на середине белой реки.
Кот. У меня раньше тоже жена была.
Издалека слышится звон бубенцов. Он приближается. Резво несётся тройка. Снежок клубится. Останавливается. Из кареты выпрыгивает девушка в кислотной курточке. Видит жену Рыбака. Доедет из под курточки конверт. Показывает.
Жена. Так вот вы какая …
Девушка распечатывает конверт, вынимает чистый лист. Отдаёт жене. Та надевает модные очёчки, изучает белизну листа.
Жена. Почему ничего не написано? Вы что себе позволяете? Где письмо для Егора Игоревича? Где слова?
Девушка. Кончились слова. Нету больше. Я замуж выхожу. За каскадёра Сережу Воробьева. Он весёлый и храбрый. Он зато летать умеет, вот!
Жена. Это хорошо. Это просто здорово. Но письма-то Егору Игоревичу вы будете писать?
Девушка. Говорю же — слова кончились!
Жена Рыбака смотрит на девушку молча.
Жена. А я? А мне теперь как же? Как же я теперь без ваших писем? Я их так любила… Так радовалась… Только придёт письмо, я сразу… А то ещё просто у него в карманах находила, он ведь всё теряет, разгильдяй… А я каждое, каждое письмо наизусть знаю… И про то, как война началась, и про абрикос с ёлкой… Если бы мне хоть кто-нибудь, хоть раз в жизни, хоть одно такое письмо…
Жена начинает плакать и плачет, утираясь большим клетчатым платком. Сильно пахнет духами. Девушка утешает жену. Кот смотрит на них с дерева.
Кот. У меня раньше тоже жена была. Хорошая женщина.
Жена. А мне ни разу в жизни, никто… Я ведь за него рано замуж вышла… Охомутал, можно сказать, в детстве… Мы же с ним однокурсники… Только он в восемнадцатой группе, а я в девятнадцатой…
(Именно воспоминание о восемнадцатой и девятнадцатой группах окончательно добивает Жену, и она ревёт ревмя).
И вот однажды, возле курилки, он у меня словарь попросил, говорит — мне до конца пары надо… И всё. С концами… А словарь хороший, миллеровский…
Девушка. Зажухал, что ли, словарь?
Жена. Отдал. А я потом «смотрю — там одного слова не хватает. Слово зажухал! Вернуть вернул, но без одного слова…
Девушка. Без какого?
Жена. «Issue!» Ну, ай дабл эс ю и… Нету! Нету! И «issueance» есть, и «isthmus» a’issue — как корова языком слизала…
Девушка. Вот ведь, а?
Жена. Старший преподаватель, любимец студенчества… И, главное, годы прошли, сыновья уже выросли, я всё говорю ему, так мол и так, Егор, отдай слово-то. Делает вид, что не понимает…
Девушка замечает кота.
Девушка. Какой кот противный! Ну и рожа… Взгляд какой-то тяжёлый…
Жена. Кот — невропат, одержимый тяжёлой славянской достоевщиной. У него тёмное прошлое. От него надо держаться подальше.
По реке идёт Рыбак в чёрном пальто. Видит женщин. Останавливается. Некоторое время молча глядит на них.
Рыбак. Зачем русские женщины всё время худеют? Чтобы их побольше вошло в горящую избу. Если вдруг что.
Жена. Иди сюда.
Девушка. А ну иди сюда.
Жена. И не умничай.
Девушка. Без фокусов.
Жена. Раздевайся!
Девушка. Ты что, не понял?
Рыбак раздевается. Женщины оглядывают его долговязое, костлявое, сутуловатое тело, поросшее чахлой растительностью неопределённого цвета.
Стоя голым на ледяной реке, Рыбак вспоминает, как однажды, переходя из восьмого класса в девятый, он за лето вырос на двадцать два сантиметра, и доктора обнаружили у него слабое от быстрого роста сердце, а ему стало странно ходить, передвигать длинные ноги, и он натыкался на прохожих и спотыкался, махал длинными руками и всё думал — главное, это научиться ходить красиво, не натыкаясь на прохожих и не спотыкаясь, главное, научиться ходить красиво, и тогда все будут любить.
Жена и Девушка торжественным хором: Так не доставайся же ты никому!
Жена. Мы тебя сейчас убьём, ясно? Зарежем.
Девушка. Да ты не бойся, мы тебя зелёнкой помажем, чтобы тебе больно не было.
Ловко, как фокусницы, вынимают флакончики и кисточки. Рыбак раскрашен зелёными точками.
Рыбак. Прошу вас. Имею ли я право на последнее слово? Пожалуйста.
Женщины переглядываются.
Рыбак. Я не буду оправдываться. Это последнее слово. Только последнее слово, и больше ничего.
Жена. Так и быть.
Девушка. Валяй, ладно уж.
Речь про речку.
Рыбак. La Seine a de la chance, elle n’a pas de soussi, elle se la coule douce ie jour comme la nuit… (Задумчиво и с хорошим выговором читает стихи по-французски, по-немецки). Волга-Волга, мать родная, Волга русская река… Да, друзья мои, да, господа, бывают такие знаменитые реки, про которые сочиняют песни. Миссури… Ну да, ну да… А бывают и те, которых даже никак не зовут. Их и на картах-то не разглядишь. Маленькие тёмные речки. Текут себе и текут. На окраине, в пригороде, к ним лепятся фабричонки времён царя гороха, плотина, баня, корпуса из тёмнокрасного кирпича… Фабричонка плюется в речку вредной гадостью, а она всё равно живёт, стремится, и вот уже выбирается из города, в луга, в поля, где над ней склоняются ивы, тут она совсем чистая, прозрачная, в ней купаются собаки и дети. Вы знаете, кстати, что бывают дети, никогда не видавшие моря? Они купаются в этих маленьких речках. Вот и моя (кивает на лёд) тоже из этой породы. Я здесь вырос. Все эти шаткие мостки, ивы, узкая полоска пляжа… Раньше ещё была лодочная станция при доме отдыха, но дом отдыха купили чекисты, лодки прохудились, сгнил причал. Не водитесь с чекистами, девочки. Они не умеют кататься на лодках. Ничего не понимают в речках. Я люблю речку за то, что она незнаменитая. Маленькая и некрасивая. В ней хорошо прятаться от дождя летом. Прятаться и греться, а вокруг дождь. И она не выпендривается. Не пишет идиотских писем. Не громыхает с утра пораньше грибным супом на кухне. Не боится залететь. С ней хорошо. Она моя. Думаете, мне нужны эти бедные рыбы? Мне просто хочется быть рядом с ней. Всегда быть рядом с ней. Вот и всё. А вы, девочки, ты, жёнушка, и ты, дружок прелестный — вы дружите. У тебя день рожденья в ноябре, а у тебя — в феврале. У вас получится дружить, ведь февраль и ноябрь похожи — и тут и там — туман, сырость, холод, ранние потёмки, простуда и мгла. Мгла. Мгла.
Кот. У меня тоже раньше жена была. Хорошая женщина. Хитрая!
Жена. Мы прощаем тебя!
Девушка. Мы отпускаем тебя!
Жена. Ты свободен!
Девушка. Иди отсюда!
Рыбак подхватывает одежду и идёт прочь по сияющей ледяной реке. Жена и Девушка смотрят ему вслед.
Жена (выкрикивает ему в спину): ISSUE!!!
Рыбак спотыкается и падает, словно от выстрела.
Девушка (диктует по буквам). India! Sierra! Sierra! Uniform! Echo!
И от каждой буквы тело Рыбака дёргается.
Рыбак, распростёртый, лежит на ледяной реке.
Рыбак. Нет, жизнь не кончена в тридцать один год, подумал князь Андрей и дал дуба под небом Аустфлица.
Умирает.
Женщины пытаются утащить тело Рыбака, никак не могут приноровиться, принимаются одевать его, неподивжного, возятся, пыхтят. Бросают всю эту затею, уходят.
Кот. У меня тоже раньше жена была. Хорошая женщина. Хитрая. Злобная. И со страшной мутной силой играла на арфе. Прихожу однажды со службы, а она того-с. Померла. Ну, тут участковые менты налетели, хвать меня похвать. Ура! ура! ура! Наконец-то пойман особо опасный серийный маньяк, в одном только нашем микрорайоне придушивший шестнадцать Юлий и пять Вирджиний! А я не душил шестнадцать Юлий и пять Вирджиний, я только ходил слушать джаз в подземном переходе, там аккордеон, скрипка, гитара, ударные и ещё один на трубе, настоящие короли свинга, потому что нельзя же, когда дома всю дорогу на арфе… Да разве объяснишь… Сижу в сизо. Крышка. И вот родня, через знакомых, нарыли бабу одну, которая колдует по фотографиям. И за пятьсот баков она меня в кота превратила. Чтобы перекантоваться, пока замнется всё. По фотографии превратила. Прямо на допросе. Я на сейф — прыг, а потом в форточку. Арриведерчи, Рома! Вот с тех пор и брожу. Расколдоваться бабок нет. Прокормиться-то конечно, можно, да собаки достали, мальчишки всякие. И холод вот этот, холод. Но всё же лучше, чем в сизо. А жену я правда не душил. Она сама от скуки сдохла. Хорошая была, маленькая, всё шуршала чем-то по ночам, скреблась. Голову расчёской чесала, глупая, так ведь ни одной блохи не поймаешь… Мррррк…
Кот склубочивается поудобнее и прижмуривается.
Два мальчика на лыжах идут по реке, оглядывают тело Рыбака.
— Смотри, вон чья-то папа валяется. Может, наша?
— Надо её понюхать, чтобы узнать, наша она или нет.
— Нет, не наша. Не твоя и не моя. Пахнет книжками и удочками.
— А наша папа чем пахла?
— Это было давно, но по-моему — машинами и коровами.
— А… Всё равно, давай возьмём её себе.
— Только надо привести сюда санки, а то мы её не дотащим, вон какая здоровенная…
— Давай подпишем, что она наша, потому что неподписанную папу могут украсть. У меня же украли неподписанный мешок со сменкой.
Мальчики пишут на руках у Рыбака свои фамилии.
Тело Рыбака поуютнее сворачивается на льду и говорит негромко:
— Разбудите меня, когда настанет лето. Если не настанет, то и не будите, а если всё-таки настанет, то разбудите, пожалуйста. Я проснусь хорошим, выведу детей и собак под грибной дождь, чтобы они росли, буду вешать бельё в саду под дождём, размокнет коричневая дорога в лесу, дождь кончится, засияет мокрый лес на солнце, люди сядут пить чай на террасах…
Появляется бедно одетая длинненькая девочка лет десяти . Видит кота. С папкой «music».
Девочка. Кис-кис-кис! Котик бедный, маленький, совсем замёрз… И ушки замёрзли, и лапки… Иди скорей, я молочка дам, домик тебе устрою…
Жалуясь, мяукая, кот спускается по дереву прямо в руки девочке. Она укутывает его дублёнкой, которая ей самой уже маловата, и они уходят, грея друг друга — девочка и кот.
Наступает лето, летают бабочки. По реке идёт речной трамвайчик, или просто трамвай, полный чекистов на отдыхе. На трамвае музыка, чекисты одеты в парадные светлые мундиры, начищенные награды сияют на солнце, подруги чекистов в платьях с рюшами и фонариками, они смеются, машут руками, кидают букеты сирени в воду.
Рыбак, Жена и Девушка стоят на берегу, молча провожают глазами трамвай. Чекисты радостно машут им, зовут к себе и советуют, как жить дальше.
— А вы, товарищи, проситесь лучше куда-нибудь на стройку? Ведь столько дел вокруг! Хорошеет страна! Вливайтесь в созидательный процесс, и наш общий мир откроется вам с своей необычной, яростной красоте…
Трамвай уезжает.
Рыбак, Жена и Девушка, а следом — Кот и Девочка, оба мальчика и даже водитель тройки с бубенцами — кланяются зрителям до земли, бросают им букеты цветов, дарят памятные подарки.
Источник
Ксения Викторовна Драгунская
Секрет русского камамбера
Мичиган и Кадосно
«Мне снилось, что началась война и мы помирились…»
Куратор и координатор, драматург затурканный, участник процесса, активный член жизни и всяческих жюри, автор и персонаж уже давно мечтает повести уединённую и несуетную жизнь книжного писателя.
Стать автором книжки для чтения с яблоком и пледом в летний дождливый день.
Скромным певцом родной природы. Начать новую жизнь.
Но сперва надо как-то закончить старую. Пересечься, перетереть, позаседать, проголосовать, обсудить, высказать мнение.
Дать:
✓ Совет молодому сочинителю пьес
✓ Интервью
✓ Честное слово
✓ Денег
✓ По морде
Объяснить:
✓ Режиссёру в Чикаго – что в России нет ковбоев.
✓ Продюсеру в Македонии – почему на проекте «Славяне – это Африка в Европе» российские авторы упорно просирают дедлайны.
К тому же за драматургом охотится какой-то забулдыга и пижон из бывших красавцев, чтобы рассказать своё последнее любовное приключение. «Выслушайте меня, выслушайте! Написать это сможете только вы».
Хорошо, пожалуйста, вот совет молодому сочинителю пьес, он же интервью, он же мнение, он же честное слово:
Мат – наше всё, нерукотворный памятник народу, священная традиция, протянутая сквозь века заботливой рукою предков. Хорошо бы, конечно, ввести квоту. Три матерных слова на страницу – необходимо, чтобы не стыдно людям показать… Но если в жизни вы барышня в платьице с рюшечками, краснеющая от слова «жопа», то не надо в пьесах материться как сапожник. Даже если вами движет святая цель понравиться критику Пупкину. Самому, с ума бы не сойти, колумнисту Потютякину. Тоже известный «судия». Конечно, для такой высокой цели все средства хороши. Но всё равно не надо. Обойдутся Пупкин с Потютякиным.
Театр – не домик с колоннами, где можно уютно усесться в полумраке и дремать, слушая, как на сцене с разной степенью горячности разговаривают человек пять, изо всех сил делая вид, будто не знают, что в зале кто-то есть.
Театр – место происшествия, спектакль – событие, ЧП, что-то невероятное, а зритель – очевидец этого ЧП, свидетель.
Если повезёт. А так – потерпевший, конечно.
«Но если спектакль – чрезвычайное происшествие, что тогда книжка? – думает драматург, мечтающий стать книжным писателем. – Явка с повинной? Улика? Вещдок? Чистосердечное признание? Самооговор? Прошение о помиловании?»
И кто читатель? Коррумпированный следователь? Внимательный адвокат?
Драматург наскоро даёт честное слово, обещает по электронке дать денег и по морде всем, кто уж очень просит.
И выходит на Страстной бульвар. Забулдыга с любовной историей уже тут как тут.
Вам это будет интересно как писателю! Куда вы так бежите? Ну вы же хотели вести несусветную жизнь книжного автора, вот, вы сами говорили, я внимательно интервью читал…
Сигналит в кармане скайп – в Македонии проснулись.
Драматург соображает довольно неплохо – помнит свои пин-коды и номера всех машин, которые у него были, много ездит, часто летает на самолётах.
В театре садится и ищет, чем пристегнуться. Театр и самолёт похожи: и тут и там долго сидят и смотрят в одну сторону.
Драматург бежит вверх сретенскими переулками. Когда-то каждая подворотня была знакома – проходной двор, скосить, срезать, выгадать пять минут.
Подворотни закрыты теперь шлагбаумами.
Любимый город омерзителен, а родной всё чужеет и чужеет.
В подворотне без шлагбаума навстречу выходит русский витязь, позвякивая кольчугой.
– Can I help you?
Что у них тут? Гостиница, тайный клуб, офис?
– Помогите, за мной погоня, – говорит драматург и видит, что витязю становится интересно. – За мной гонятся, чтобы рассказать какую-то муру.
– А может быть, надо выслушать? – неспешно рассуждает витязь. – Вдруг вам это будет интересно как писателю?
– Вы недостойны носить кольчугу, – говорит драматург.
– Ничем не могу помочь, – сокрушается тот. – В нашу подворотню запрещён вход тем, кто не в «Армани». Попробуйте в зону Третьего кольца, там вроде ещё есть подворотни общего доступа.
Снова скайп – в Чикаго проснулись. Режиссёр волнуется – так должен актёр, играющий пастуха из псковской глуши, говорить с ковбойским акцентом или нет, в конце-то концов?
Надо соединить всех. Одних с другими. Познакомить и законтачить, замкнуть друг на друге. Слить Мичиган и Кадосно в одно озеро, подмешав Охридское.
Забулдыга догоняет! Сейчас он будет настойчиво и кашеобразно рассказывать любовную историю, перещеголять которую по увлекательности и необычности может любая квитанция из ЕИРЦ.
Впереди – Сретенка.
Драматург успевает в спасительный троллейбус. Троллейбусы добрые – дальние родственники слонов и бегемотов. Не дадут в обиду. Собирается дождь. В открытое окно летят капли. Забулдыга вырастает и заглядывает в окошко.
– Я найду вас на фейсбуке, – мстительно говорит он.
«Дерзайте! – злорадно думает драматург. – Ищите! Я отпетый мизантроп, а таким не место на фейсбуке с его простыми человеческими радостями типа “мой внучок накакал японскими иероглифами, вот фото” или “ах, как я ненавижу это государство”».
Троллейбус набирает скорость. Это сорок восьмой маршрут. Его давно отменили, но он вывезет куда-то, где не надо голосовать и обсуждать, выражать мнение, давать уродские интервью и бессмысленные советы…
Где можно палочкой на песке начать наконец:
«Мне снилось, что началась война и мы помирились».
Ирга
Куртка Воннегута
К вечеру мы догадались, что едем не в ту сторону.
В горах быстро темнело, а моря всё не было и не было. Это Серёжа хотел непременно к морю, чтобы там, на море, познакомить всех наших детей. Взять всех детей и отвезти к морю. А я просто искала, где живут хорошие честные люди. Даже не потому, что они мне очень нужны. Уже неважно, в общем-то. Нет, просто чтобы узнать, водятся ли они ещё на свете. Люди, которые если что-то говорят, то, значит, так оно и есть на самом деле. Потому что вот, например, часто говорят: «Я тебя очень люблю». Или даже: «Ты же знаешь, как я тебя люблю». Но это на самом деле значит, что человек, который так говорит, прежде чем продать тебя за пятачок, секунды три будет испытывать что-то вроде неловкости. Лёгкое замешательство. А все эти «я тебя люблю» или даже «ты же знаешь, как я тебя люблю» – это что-то вроде поговорки или слова-паразита. Как «блин» или «вот такие пироги».
Когда мы все одновременно поняли, согласились, что всё-таки едем не в ту сторону, мы решили, что надо развернуться, пока не поздно. Но в горах трудно найти место для разрешённого разворота, кругом опасные зигзаги, сужения дороги и обвал камней, на то тебе и горы, а за рулём Анечка, и нарушать правила она не хочет. Она теперь ничего не нарушает, даже Красную площадь переходит по подземному переходу, чтобы не помешать, если вдруг поливалка… А выводя погулять свою маленькую собачку, берёт целлофановый пакет, чтобы убрать, когда та накакает на улице. У Анечки – «четыре через пять». Дали четыре года условно, а если попадётся, если хоть малейшее, даже административное правонарушение – упекут на все пять, в настоящую тюрягу. Это всё из-за старичка, который переходил дорогу на красный, а машины стояли в пробке. То есть нарушал как раз старичок, шёл между машинами и стукнул рукой по капоту Анечкиного «пети круизёра». Потому что старый старичок, ему успокоительное пить надо и вообще дома сидеть. Анечка опустила стекло и вежливо сказала ему, что нельзя стучать по машинам, а он – ну, старый, не соображает – стукнул тростью ей по лобовому. Ну, тут Анечка разнервничалась, и в результате старичок был доставлен в больницу имени медсантруда с тяжёлыми травмами головы и множественными разрывами внутренних органов, а всякие знакомые адвокаты взялись дружно, и теперь у Анечки четыре через пять, и мы ищем разворот в горах.
Источник
