Стих а мне приснился сон что пушкин был спасен

Здравствуйте, друзья!

В стихотворении о Пушкине Андрей Дементьев упоминает о Сергее Соболевском, который мог бы спасти Пушкина от рокового выстрела. Кто это, Сергей Соболевский?

Соболевский Сергей Александрович (1803-1870) — близкий друг Пушкина, известный библиофил и библиограф.

Сергей Александрович Соболевский

Пушкин познакомился с Соболевским в 1818 году, когда тот учился вместе с братом Пушкина Львом в петербургском Благородном пансионе. Но подружились Пушкин и Соболевский позже, уже в Москве, когда Пушкин вернулся из ссылки в сентябре 1826 г. Тогда Соболевский стал «путеводителем Пушкина по Москве»

Поэт Н.М. Языков называл Соболевского «приятелем, обожателем, бирючем [то есть глашатаем, вестником] и гостеприимным хозяином Пушкина».

Приезжая в Москву, Александр Сергеевич останавливался, если не у Нащокина и не в гостинице, то у Соболевского. А с 19 декабря 1826 по 19 мая 1827 года Пушкин прожил у него целых пять месяцев. И за это время Сергей Александрович предотвратил две дуэли поэта — с графом Ф. И. Толстым («Американцем») и с В. Д. Соломирским.

Отношения Пушкина и Соболевского были самыми доверительными, что подчёркивали многие их современники. Например, граф В. А. Соллогуб, вспоминая подробности последней, трагической дуэли поэта, говорил: «Я твердо убежден, что если бы С. А. Соболевский был тогда в Петербурге, то он, по влиянию его на Пушкина, один мог бы удержать его. Прочие были не в силах».

Сергей Александрович Соболевский очень любил своего старшего друга, он часто выручал его в житейских передрягах. Вспоминая об отношениях с Пушкиным, он признавался: «Александр Сергеевич был ко мне весьма расположен и, как другу, поверял свои задушевные мысли. Его стихотворение «Братья разбойники» было издано мною, да и в издании «Руслана и Людмилы» я также принимал большое участие, вместе с Львом Сергеевичем. В знак особого ко мне расположения Пушкин напечатал один экземпляр своей поэмы «Цыганы» на пергаменте и преподнес его мне».
А в 1867 г., уже в конце своей жизни, Соболевский в письме Погодину писал: «Ваше превосходительство, заезжайте в кабак!! Я вчера там был, но мёда не пил. Вот в чем дело.
Мы ехали с Лонгиновым через Собачью площадку; сравнявшись с углом ее, я показал товарищу дом Ринкевича (ныне Левенталя), в котором жил я, а у меня Пушкин; сравнялись с прорубленною мною дверью на переулок — видим на ней вывеску: продажа вина и прочее.

 Sic transit gloria mundi!!! (Так проходит мирская слава!!! (лат.)

Стой, кучер! Вылезли из возка и пошли туда. Дом совершенно не изменился в расположении: вот моя спальня, мой кабинет, та общая гостиная, в которую мы сходились из своих половин и где заседал Александр Сергеевич в самоедском ергаке… [как называется тулуп с мехом наружу?]. Вот где стояла кровать его, на которой подле него родила моя датская сука, с детьми которой он так нежно возился и нянчился впоследствии; вот то место, где он выронил (к счастью,что не в кабинете императора) свои стихотворения о повешенных, что с час времени его беспокоило, пока они не нашлись!!!

Вот где собирались Веневитинов, Киреевский, Шевырев, вы, я и другие знаменитые мужи, вот где болталось, смеялось, вралось и говорилось умно!!!

Кабатчик, принявший нас с почтением (должным таким посетителям, которые вылезли из экипажа), очень был удивлен нашему хождению по комнатам заведения. На мой вопрос: слыхал ли он о Пушкине? — он сказал утвердительно, но что-то заикаясь. Мы ему растолковали, кто был Пушкин; мне кажется, что он не понял.
Советую газетчику обратить внимание публики на этот кабак. В другой стране, у бусурманов, и на дверях сделали бы надпись: здесь жил Пушкин! — и в углу бы написали: здесь спал Пушкин! — и так далее».

После смерти Пушкина Сергей Соболевский хлопотал о материальной помощи для его семьи, самостоятельно расследовал вопрос об авторстве пасквиля, ставшего причиной дуэли.

Долгое время Соболевский отказывался от написания воспоминаний о Пушкине, ограничиваясь публикацией неизданных писем и материалов к биографии Пушкина, а также устными консультациями первым пушкинистам — П. В. Анненкову, П. И. Бартеневу, М. Н. Лонгинову. Лишь в последний год жизни Соболевский опубликовал мемуарную статью «Таинственные приметы в жизни Пушкина».

(по материалам Википедии, а также сайта az.lib.ru)

      
   Â òâîð÷åñòâå ïîýòà ñ òâåðñêèìè êîðíÿìè Àíäðåÿ Äìèòðèåâè÷à Äåìåíòüåâà  òàêæå ìîæíî óâèäåòü èíòåðåñ ê ïóøêèíñêîé ïîýòè÷åñêîé òðàäèöèè, åãî òâîð÷åñòâó è ñâÿçè ïîýòà ñ Òâåðñêèì êðàåì. Íî ýòî è íåóäèâèòåëüíî, ïîòîìó ÷òî, êàê ïîýò ñ òâåðñêèìè êîðíÿìè, îí íå ìîæåò èçáåæàòü ïóøêèíñêîé òåìû è îðèåíòàöèè íà À.Ñ. Ïóøêèíà, êàê íà èäåàë íàöèîíàëüíîãî ðóññêîãî ïîýòà.  ñâîåì ñòèõîòâîðåíèè: «Âëàñòèòåëè äóì íåíàâèäåëè âëàñòü…» (1996) [Äåìåíòüåâ À. Àâàðèéíîå âðåìÿ ëþáâè. Ñòèõè, ñòàòüè, ïåñíè. Ìîñêâà: Íîâîñòè, 1996. — Ñ. 37. À. Äåìåíòüåâ] ïðèâîäèò â ïðèìåð À.Ñ. Ïóøêèíà, êîòîðûé áûë ñâîáîäåí â ñâîèõ ãðàæäàíñêèõ ìûñëÿõ è ïîñòóïêàõ, è äëÿ Äåìåíòüåâà Ïóøêèí — ýòî ïðèìåð ãðàæäàíñêîé ëè÷íîñòè, êîòîðàÿ îòñòàèâàåò ñâîþ òî÷êó çðåíèÿ:

Âëàñòèòåëè äóì íåíàâèäåëè âëàñòü…
Òåïåðü æå èíûå ó íèõ îòíîøåíüÿ.
È íîâàÿ âëàñòü èì ïî âêóñó ïðèøëàñü.
Èðîíèÿ âäðóã ïîìåíÿëà ìèøåíè.
È áûâøèé áóíòàðü, çàòèõàþùèé áàðä,
Ñâîáîäó ñâîþ íå ïðåäàâøèé íè ðàçó,
Òåïåðü êîìïëèìåíòû âûñëóøèâàòü ðàä,
Íå ñðàçó ïîíÿâ, ÷òî âñó÷èëè íàãðàäó.
È Ïóøêèíà íåêîãäà öàðü ïðèðó÷àë.
Äà òîëüêî íàïðàñíî…
À íûíåøíèé «ãåíèé»,
×åé ãîëîñ ñèñòåìó â ñåðäöàõ ðàñêà÷àë,
Ãîòîâ ïðåêëîíèòü ïåðåä âëàñòüþ êîëåíè.

   À.Ä. Äåìåíòüåâ âñå-òàêè áîëåå ëèðè÷åñêèé ïîýò, ÷åì ãðàæäàíñêèé, ïîýòîìó íåóäèâèòåëüíî, ÷òî îí çàèíòåðåñîâàëñÿ â ïóøêèíñêîé òåìå ëèðè÷åñêèì ìîìåíòîì — âñòðå÷åé Ïóøêèíà ñ Àííîé Êåðí. Çäåñü ïîýò À. Äåìåíòüåâ ïðèáëèæàåòñÿ ê êðàåâåäó Â.Ô. Êàøêîâîé â ñâîåì æåëàíèè âîîáðàçèòü è äîìûñëèòü íå÷òî ñâî¸ î À.Ñ. Ïóøêèíå, ÷òîáû ïîêàçàòü ÷èòàòåëþ íåêóþ õóäîæåñòâåííóþ èñòèíó, èì îòêðûòóþ, ïîêàçàòü ïîâåäåíèå ïîýòà â òîé èëè èíîé ëè÷íîé ñèòóàöèè. Îòìåòèì, ÷òî ó ýòîãî ïîýòà åñòü è äðóãèå ñòèõîòâîðåíèÿ î À.Ñ. Ïóøêèíå. Èç íèõ ìîæíî íàçâàòü ñòèõîòâîðåíèå «À ìíå ïðèñíèëñÿ ñîí» (1976), «Áåðíîâî» (1990). Ðàññìîòðèì åãî ñòèõîòâîðåíèå «Âñòðå÷à À.Ñ. Ïóøêèíà ñ Àííîé Êåðí»:

À áûëî ýòî â äåíü ïðèåçäà.
Ñ íåé ãîâîðèë êàêîé-òî êíÿçü.
«Î áîæå! Êàê îíà ïðåëåñòíà!» —
Ïîäóìàë Ïóøêèí, íàêëîíÿñü.

Îíà íè÷óòü íå îðîáåëà.
À îí íàõëûíóâøèé âîñòîðã
Ïåðåâîäèë â ñëîâà íåñìåëî.
È âäðóã íàõìóðèëñÿ.
È ñìîëê.

Îíà, íå ïîäàâàÿ âèäà,
Ê íåìó ðâàíóëàñü âñåé äóøîé,
Êàê áóäòî âïðÿìü áûëà ïîâèííà
 åãî çàäóì÷èâîñòè òîé.

— ×òî ñî÷èíÿåòå âû íûíå?
×åì, Ïóøêèí, ïîðàçèòå íàñ? —
À îí — êàê ïèëèãðèì â ïóñòûíå —
Øåë ê ðîäíèêó äàëåêèõ ãëàç.

Åìó õîòåëîñü åé â ëàäîíè
Óòêíóòüñÿ. È ñìèðèòü ñâîé ïûë.
— ×òî ñî÷èíÿþ?
ß… íå ïîìíþ.
Óâèäåë âàñ —
È âñå çàáûë.

Îíà âçãëÿíóëà òèõî, ñòðîãî.
È ãðóñòíûé øåïîò, ñëîâíî êðèê:
— Çà÷åì âû òàê? Íó, ðàäè Áîãà!
Íå îìðà÷àéòå ýòîò ìèã…

Íè÷òî ëþáâè íå ïðåäâåùàëî.
Ïîëóóëûáêà. Ïîëóâçãëÿä.
Íî ìû-òî çíàåì —
Çäåñü íà÷àëî
Òåõ ñòðîê,
×òî íàñ ïîòîì ïëåíÿò.

   Òàêîé æå îïûò — ñîáñòâåííîå âûìûøëåííîå âîññîçäàíèå êàêîãî-òî ìîìåíòà èç æèçíè âåëèêîãî ïîýòà Ïóøêèíà — ìû íàõîäèì â ñòèõîòâîðåíèè Äåìåíòüåâà «À ìíå ïðèñíèëñÿ ñîí» (1976) — â äàííîì ñëó÷àå ýòî âîîáðàæàåìîå âîññîçäàíèå òîãî äíÿ, êîãäà ñîñòîÿëàñü äóýëü À.Ñ. Ïóøêèíà ñ Æ. Äàíòåñîì:

À ìíå ïðèñíèëñÿ ñîí,
×òî Ïóøêèí áûë ñïàñ¸í
Ñåðãååì Ñîáîëåâñêèì….
Åãî ëþáèìûé äðóã
Ñ äîñòîèíñòâîì è áëåñêîì
Äóýëü ðàññòðîèë âäðóã.
Äóýëü íå ñîñòîÿëàñü.
Îñòàëèñü áîëü äà ÿðîñòü,
Äà øóì âåëèêîñâåòñêèé,
×òî òàê åìó ïîñòûë…
Ê íåñ÷àñòüþ, Ñîáîëåâñêèé
 òîò ãîä â Åâðîïàõ æèë.
À ìíå ïðèñíèëñÿ ñîí,
×òî Ïóøêèí áûë ñïàñ¸í. <…>
Ïîä äóëî ïèñòîëåòà,
Íå îïóñêàÿ ãëàç,
Øàãíóë âïåð¸ä Äàíçàñ
È çàñëîíèë ïîýòà.
È ñëûøàë òîëüêî ëåñ,
×òî ãîâîðèë îí äðóãó…
È îïóñêàåò ðóêó
Íåñáûâøèéñÿ Äàíòåñ.
Ê íåñ÷àñòüþ, ïëåííèê ÷åñòè
Òàê ïîñòóïèòü íå ñìåë.
Îñòàëñÿ îí íà ìåñòå,
È âûñòðåë ïðîãðåìåë.
À ìíå ïðèñíèëñÿ ñîí,
×òî Ïóøêèí áûë ñïàñ¸í…
(Òàì æå. Ñ. 417).

Ñòèõîòâîðåíèå À. Äåìåíòüåâà «Áåðíîâî» (1990) íàïîìèíàåò ïîýòè÷åñêóþ ïðàêòèêó Ã. Áåçðóêîâîé:

Òâåðñêàÿ çåìëÿ ñ å¸ äàëüþ è ðåêàìè
Äî áîëè ïîõîæà íà ïñêîâñêèé ïåéçàæ.
Ãäå îñåíü — âåòðàìè îçâó÷åííûé ðåêâèåì,
À ëåñ, ñëîâíî âñòàâëåííûé â íåáî âèòðàæ.

Êîãäà ïðèåçæàë Àëåêñàíäð Ñåðãåè÷,
Óñòàâ îò ñòîëèöû, â Òâåðñêèå ìåñòà,
Îáèäû ñâîè ïî÷èòàë îí çà ìåëî÷ü,
È äóøó ëå÷èëà îò áåä êðàñîòà.

Ñòàðèííûé Òîðæîê, òèõèé äîìèê Îëåíèíûõ,
È âå÷íî æåëàííûé Áåðíîâñêèé óþò:
Êðûëüöî, óòîïàâøåå â ðàäîñòíîé çåëåíè
È ãðóñòíî çàðîñøèé êóâøèíêàìè ïðóä.

È âñ¸ åìó ïî ñåðäöó áûëî â Áåðíîâå:
Ñòàðèííàÿ çàëà è âèä èç îêíà.
Áåëåþò ëèñòû è ïåðî íàãîòîâå.
È ñëûøíî, êàê âõîäèò ê íåìó òèøèíà.

   Îòìåòèì, ÷òî ýòî ñòèõîòâîðåíèå òàêæå ïðåäñòàâëÿåò ïîýòèçàöèþ ïóøêèíñêèõ ìåñò â òâîð÷åñòâå òâåðñêèõ ïîýòîâ èëè ïîýòîâ ñ òâåðñêèìè êîðíÿìè. Êðîìå òîãî, â ñòèõîòâîðåíèè ìíîãî øòàìïîâ, íàïðèìåð, Òâåðñêàÿ çåìëÿ, îñåíü, ïðèåçæàë Àëåêñàíäð Ñåðãååâè÷, æåëàííûé Áåðíîâñêèé óþò, ïðóä, ëèñòû è ïåðî. Òàêèì îáðàçîì, ìîæíî ñêàçàòü, ÷òî ýòî è åñòü òå ñàìûå øòàìïû, ñ ïîìîùüþ êîòîðûõ ìàññîâîå êóëüòóðíîå ñîçíàíèå ìèôîëîãèçèðóåò îáðàç Ïóøêèíà. Êàê èçâåñòíî, îñåíü ëþáèìîå âðåìÿ ãîäà ïîýòà, êðîìå òîãî ÷óâñòâóåòñÿ åãî ëþáîâü ê ïðîâèíöèè, òî åñòü àâòîð ïðîñòî óáåæäåí â òîì, ÷òî Ïóøêèí, ïîáûâàâ â Áåðíîâå, íå ìîã íå âçÿòüñÿ çà ïåðî è íå íàïèñàòü çàìå÷àòåëüíûå ñòèõè.

 
   Äåìåíòüåâ Àíäðåé Äìèòðèåâè÷ (ð. 1928), ïîýò. Ðîäèëñÿ 16 èþëÿ â Òâåðè. Ñ 1948 íà÷àë ïóáëèêîâàòü ñâîè ñòèõîòâîðåíèÿ.  1952 îêîí÷èë Ëèòåðàòóðíûé èíñòèòóò èì. Ì.Ãîðüêîãî.
   À. Ä. Äåìåíòüåâ ÿâëÿåòñÿ àâòîðîì áîëåå òðèäöàòè ñáîðíèêîâ ñòèõîâ è ïîýì, ðàññêàçîâ, ñöåíàðèåâ: «Ëèðè÷åñêèå ñòèõè» (1955, ñáîðíèê ñòèõîâ), «Ìóæåñòâî» (1958, ïîýìà), «Ðîäíîå» (1958, ñáîðíèê ñòèõîâ), «Äîðîãà â çàâòðà» (1960, ïîýìà), «Ãëàçàìè ëþáâè» (1962, ñáîðíèê ñòèõîâ), «Ñîëíöå â äîìå» (1964, ñáîðíèê ñòèõîâ), «Íàåäèíå ñ ñîâåñòüþ» (1965, ñáîðíèê ñòèõîâ), «Øòðèõè áîëüøîé æèçíè» (1965, ñáîðíèê ðàññêàçîâ î Ì.È. Êàëèíèíå), «Ðîññèÿ» (1967, ïîýìà), «Áîëü è ðàäîñòü (1973, ñáîðíèê ñòèõîâ), «Ðÿäîì òû è ëþáîâü» (1976, ñáîðíèê ñòèõîâ), «Ðîæäåíèå äíÿ» (1978, ñáîðíèê ñòèõîâ), «Àçàðò» (1983, ñáîðíèê ñòèõîâ; Ãîñóäàðñòâåííàÿ ïðåìèÿ ÑÑÑÐ â 1985), «Õàðàêòåð» (1986, ñáîðíèê ñòèõîâ), «Ñíåã â Èåðóñàëèìå» (1993, ñáîðíèê ñòèõîâ), «Àâàðèéíîå âðåìÿ ëþáâè» (1996, ñáîðíèê ñòèõîâ), «Ñòèõîòâîðåíèÿ» (1988, ñáîðíèê ñòèõîâ), ïåðåâîäû ñ àðìÿíñêîãî, àçåðáàéäæàíñêîãî, àáõàçñêîãî ÿçûêîâ, ñöåíàðèè òåëåâèçèîííûõ ïåðåäà÷.
   Äåìåíòüå⠗ àâòîð ìíîãèõ ïåñåí, ñðåäè íèõ — «Îò÷èé äîì», «Ëåáåäèíàÿ âåðíîñòü», «Êàñêàäåðû», «Ïîäàðè ìíå ïðèçíàíüå» è äð. Ñâîþ ðàáîòó â ýòîì æàíðå îáúÿñíÿåò ñåìåéíîé òðàäèöèåé (â äîìå Ä. î÷åíü ëþáèëè ïåñíþ, ó äåäà è ìàòåðè áûëè êðàñèâûå ãîëîñà, ÷àñòî ïåëè ðóññêèå íàðîäíûå ïåñíè).  ïåðâûå äåñÿòèëåòèÿ ñâîåãî ïóòè ïèñàë òàêæå ïîýìû: «Ìóæåñòâî» (1958), «Äîðîãà â çàâòðà» (1960), «Ðîññèÿ» (1964).

Пускай Поэт с кадильницей наемной
Гоняется за счастьем и молвой,
Мне страшен свет, проходит век мой темный
В безвестности, заглохшею тропой.
Пускай певцы гремящими хвалами
Полубогам бессмертие дают,
Мой голос тих, и звучными струнами
Не оглашу безмолвия приют.
Пускай любовь Овидии поют,
Мне не дает покоя Цитерея,
Счастливых дней Амуры мне не вьют:
Я сон пою, бесценный дар Морфея —
И научу, как должно в тишине
Покоиться в приятном, крепком сне.

Приди, о Лень! приди в мою пустыню.
Тебя зовут прохлада и покой;
В одной тебе я зрю свою богиню;
Готово все для гостьи молодой.
Все тихо здесь — докучный шум укрылся
За мой порог; на светлое окно
Прозрачное спустилось полотно,
И в темный ниш, где сумрак воцарился,
Чуть крадется неверный свет дневной.
Вот мой диван. Приди ж в обитель мира;
Царицей будь, я пленник ныне твой.
Все, все твое: вот краски, кисть и Лира, —
Учи меня, води моей рукой.

А вы, друзья моей прелестной музы,
Которыми любви забыты узы,
Которые владычеству земли
Конечно сон спокойный предпочли,
О мудрецы! дивиться вам умея,
Для вас одних я ныне трон Морфея
Поэзии цветами обовью,
Для вас одних блаженство воспою.
Внемлите же с улыбкой снисхожденья
Моим стихам, урокам наслажденья.

В назначенный природой неги час
Хотите ли забыться каждый раз
В ночной тиши, средь общего молчанья,
В объятиях игривого мечтанья?
Спешите же под сельской мирный кров,
Там можно жить и праздно и беспечно,
Там прямо рай; но прочь от городов,
Где крик и шум ленивцев мучит вечно.
Согласен я: в них можно целый день
С прелестницей ловить веселья тень;
В платок зевать, блистая в модном свете:
На бале в ночь вертеться на паркете,
Но можно ли вкушать отраду снов?
Настала тень, — уснуть лишь я готов,
Обманутый призраками ночными,
И вот уже, при свете фонарей,
На бешеной четверке лошадей.
Стуча, гремя колесами златыми,
Катится Спесь под окнами моими.
Я дремлю вновь, вновь улица дрожит —
На скучный бал Рассеянье летит…
О боже мой! ужели здесь ложатся,
Чтобы всю ночь бессонницей терзаться
Еще стучат, а там уже светло,
И где мой сон? не лучше ли в село?
Там рощица листочков трепетаньем,
В лугу поток таинственным журчаньем,
Златых полей, долины тишина:
В деревне все к томленью клонит сна.
О сладкой сон, ничем не возмущенный!
Один петух, зарею пробужденный,
Свой резкой крик подымет, может быть:
Опасен он — он может разбудить.
Итак, пускай, в сералях удаленны,
Султаны кур гордятся заключенны
Иль поселян сзывают на поля:
Мы спать хотим, любезные друзья.
Стократ блажен, кто может сном забыться
Вдали столиц, карет и петухов!
Но сладостью веселой ночи снов
Не думайте вы даром насладиться
Средь мирных сел, без всякого труда.
Что ж надобно? — Движенье, господа!

Похвальна лень, но есть всему пределы.
Смотрите: Клит, в подушках поседелый,
Размученный, изнеженный, больной,
Весь век сидит с подагрой и тоской.
Наступит день; несчастный, задыхаясь,
Кряхтя, ползет с постели на диван;
Весь день сидит; когда ж ночной туман
Подернет свет, во мраке расстилаясь,
С дивана Клит к постеле поползет.
И как же ночь несчастный проведет?
В покойном сне, в приятном сновиденье?
Нет! сон ему не радость, а мученье;
Не маками, тяжелою рукой
Ему Морфей закроет томны очи,
И медленной проходят чередой
Для бедного часы угрюмой ночи.
Я не хочу, как общий друг Берту,
Предписывать вам тяжкие движенья:
Упрямый плуг, охоты наслажденья.
Нет, в рощи я ленивца приглашу:
Друзья мои, как утро здесь прекрасно!
В тиши полей, сквозь тайну сень дубрав,
Как юный день сияет гордо, ясно!
Светлеет все: друг друга перегнав,
Журчат ручьи, блестят брега безмолвны;
Еще роса над свежей муравой;
Златых озер недвижно дремлют волны.
Друзья мои! возьмите посох свой,
Идите в лес, бродите по долине,
Крутых холмов устаньте на вершине,
И в долгу ночь глубок ваш будет сон.

Как только тень оденет небосклон,
Пускай войдет отрада жизни нашей,
Веселья бог с широкой, полной чашей,
И царствуй, Вакх, со всем двором своим.
Умеренно пируйте, други, с ним:
Стакана три шипящими волнами
Румяных вин налейте вы полней;
Но толстый Ком с надутыми щеками,
Не приходи стучаться у дверей.
Я рад ему, но только за обедом,
И дружески я в полдень уберу
Его дары; но, право, ввечеру
Гораздо я дружней с его соседом.
Не ужинать — святой тому закон,
Кому всего дороже легкий сон.
Брегитесь вы, о дети мудрой лени!
Обманчивой успокоенья тени.
Не спите днем: о горе, горе вам,
Когда дремать привыкли по часам!
Что ваш покой? бесчувствие глубоко.
Сон истинный от вас уже далеко.
Не знаете веселой вы мечты;
Ваш целый век — несносное томленье,
И скучен сон, и скучно пробужденье,
И дни текут средь вечной темноты.

Но ежели в глуши, близ водопада,
Что под горой клокочет и кипит,
Прелестный сон, усталости награда,
При шуме волн на дикой брег слетит,
Покроет взор туманной пеленою,
Обнимет вас, и тихою рукою
На мягкой мох преклонит, осенит:
О! сладостно близ шумных вод забвенье.
Пусть долее продлится ваш покой,
Завидно мне счастливца наслажденье.

Случалось ли ненастной вам порой
Дня зимнего, при позднем, тихом свете,
Сидеть одним, без свечки в кабинете:
Все тихо вкруг; березы больше нет;
Час-от-часу темнеет окон свет;
На потолке какой-то призрак бродит;
Бледнеет угль, и синеватый дым,
Как легкий пар, в трубу виясь уходит;
И вот, жезлом невидимым своим
Морфей на все неверный мрак наводит.
Темнеет взор; «Кандид» из ваших рук,
Закрывшися, упал в колени вдруг;
Вздохнули вы; рука на стол валится,
И голова с плеча на грудь катится,
Вы дремлете! над вами мира кров:
Нежданный сон приятней многих снов!

Душевных мук волшебный исцелитель,
Мой друг Морфей, мой давный утешитель!
Тебе всегда я жертвовать любил,
И ты жреца давно благословил:
Забуду ли то время золотое,
Забуду ли блаженный неги час,
Когда, в углу под вечер притаясь,
Я призывал и ждал тебя в покое…
Я сам не рад болтливости своей,
Но детских лет люблю воспоминанье.
Ах! умолчу ль о мамушке моей,
О прелести таинственных ночей,
Когда в чепце, в старинном одеянье,
Она, духов молитвой уклоня,
С усердием перекрестит меня
И шопотом рассказывать мне станет
О мертвецах, о подвигах Бовы…
От ужаса не шелохнусь бывало,
Едва дыша, прижмусь под одеяло,
Не чувствуя ни ног, ни головы.
Под образом простой ночник из глины
Чуть освещал глубокие морщины,
Драгой антик, прабабушкин чепец
И длинный рот, где зуба два стучало, —
Все в душу страх невольный поселяло.
Я трепетал — и тихо наконец
Томленье сна на очи упадало.
Тогда толпой с лазурной высоты
На лотке роз крылатые мечты,
Волшебники, волшебницы слетали,
Обманами мой сон обворожали.
Терялся я в порыве сладких дум;
В глуши лесной, средь муромских пустыней
Встречал лихих Полканов и Добрыней,
И в вымыслах носился юный ум…

Но вы прошли, о ночи безмятежны!
И юности уж возраст наступил…
Подайте мне Альбана кисти нежны,
И я мечту младой любви вкусил.
И где ж она? Восторгами родилась,
И в тот же миг восторгом истребилась.
Проснулся я; ищу на небе день,
Но все молчит; луна во тьме сокрылась
И вкруг меня глубокой ночи тень.
Но сон мой тих! беспечный сын Парнаса
В ночной тиши я с рифмою не бьюсь,
Не вижу ввек ни Феба, ни Пегаса,
Ни старый двор каких-то старых муз.

Я не герой, по лаврам не тоскую:
Спокойствием и негой не торгую,
Не чудится мне ночью грозный бой;
Я не богач — и лаем пес привратный
Не возмущал мечты моей приятной;
Я не злодей, с волненьем и тоской
Не зрю во сне кровавых приведений,
Убийственных детей предрассуждений
И в поздний час ужасный бледный Страх
Не хмурится угрюмо в головах.