Арсений тарковский тебе не наскучило каждому сниться
Арсений Тарковский
Поэзия
Творческие дебюты отца и сына Тарковских состоялись в 1962 году. Первая книга стихов отца «Перед снегом» и выход фильма «Иваново детство» сына, получивший в 1963 году премию Венецианского кинофестиваля и принесший автору мировую известность. А потом Арсению Тарковскому пришлось пережить гонения на сына, его отъезд из страны и смерть Андрея в 1986 году на чужбине, во Франции. Замечательный поэт жил в безвестности почти 35 лет. И с годами все более очевидней становилась неразрывность кровного и духовного родства отца и сына. Арсений вспоминал, что был воспитан в преклонении перед законами человечности, уважения к личности и достоинству людей. Самым главным считал добро, идею добра во всех воплощениях.
В четверть шума я слышал, вполсвета
я видел,
но зато не унизил ни близких, ни трав,
равнодушием отчей земли не обидел.
Учащимся предлагаем индивидуальные и групповые задания.
- Используя материалы, помещенные в трехтомнике Тарковского подготовить биографический очерк о поэте.
- Проследить, как отразились в творчестве Тарковского образы и идеи «Слова о полку Игореве».
- Сравнить стихотворение Тарковского «Рифмы» со стихотворением Е. Баратынского «Рифма».
- Подумать, что новое внес Тарковский в тему поэта и поэзии.
- Проанализировать циклы стихов Тарковского «Памяти М. И. Цветаевой» и «Памяти А. А. Ахматовой».
- Сопоставить образ зеркала в одноименном фильме и в поэзии Тарковского («Зеркало» «Мосфильм» 1974)
Материал, отобранный учениками.
Арсений Александрович родился 25 июня 1907 года в городе Елизаветграде Херсонской губернии. Отец его, Александр Карлович, в молодости был народовольцем, за что сидел. А позднее отправлен в Сибирь. В ссылке вел подробные записи о жизни в Туруханском крае, о людях, о политике. Вернувшись из ссылки, женился на Марии Дмитриевне Рачковской. В семье было трое детей: дочь Александра Карловича от первого брака (первая жена умерла) и двое сыновей: Валерий и Арсений. Дети, живя в одном доме, переписывались между собой, издавали на даче рукописный журнал. Отец Арсения Александровича знал более 10 языков. Детство у Арсения было безоблачным и счастливым.
Никогда я не был
Счастливей, чем тогда.
В фильме «Зеркало» с особой остротой выразилась тоска героя по детству. Брат Арсения Валерий Александрович (Валя) был убит во время гражданской войны в 1919 году. В 1924 году Арсений закончил Единую трудовую школу-семилетку, и семья переехала в Москву. В 1925 году, сдав экзамены, состоявшие из чтения собственных стихов и разговоров о литературе, он был принят на Литературные курсы при Всероссийском союзе поэтов. Учителем для Арсения стал поэт и переводчик Георгий Шенгели, который не дал молодому поэту умереть с голоду. Шенгели уступил свое место в «Гудке» (газета). Конец 20-х – начало 30-х годов – время становления А. Тарковского как поэта. В начале творчества Тарковский был подвержен влиянию О. Мандельштама, с которым познакомился в конце 20-х годов. Влияние акмеситов сказалось во многих стихах конца 20-х – начала 30-х годов.
Все разошлись. На прощанье осталась
Оторопь желтой листвы за окном,
Вот и осталась мне самая малость
Шороха осени в доме моем.
И все же Тарковскому удалось стать самостоятельным поэтом. Творческая судьба была тяжелой. Рапповцы обвинили его в «мистицизме», из-за чего он лишился работы на радио. Русская классическая традиция – вот в чем нашел Тарковский основу для поэтического творчества. В 1946 году Тарковский решился, наконец, выпустить свою первую книгу. Ее набрали в типографии, но вышло постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», книга была рассыпана. Удар был сильный, только в 1960 году Тарковский снова решился на издание книги. Сборник стихов «Перед снегом» — неожиданный и драгоценный подарок читателю. Самое поразительное то, что слова, которые мы произносим каждую минуту, делались в стихах неузнаваемыми, облеченными в тайну.
Я тот, кто жил во времена мои,
Но не был мной.
На фронт Тарковский ушел добровольцем в декабре 1941 года. С 1941 по 1943 год был военным корреспондентом фронтовой газеты «Боевая тревога» и участвовал в боевых действиях под Москвой, на Западном, Брянском, Втором Белорусском и Первом Прибалтийском фронтах. Награжден орденами Красной Звезды и Отечественной 1 степени. В декабре 1943 года был тяжело ранен, перенес ампутацию ноги и был демобилизован в 1944 году в звании капитана гвардии. У Тарковского есть жуткие стихи о войне:
…снег сошел, и ранняя весна
На цыпочки привстала и деревья
Окутала своим платком зеленым
(«Полевой госпиталь»)
Оживают искалеченные деревья, оживает душа поэта. Тема защиты родины от врагов вечная. Яркий образ ветра – один из любимых в поэзии Тарковского. Восходит к фольклору. Идет жестокая война. Тарковский обращается к «Слову о полку Игореве». В стихотворении «Тебе не наскучило каждому сниться» центральный образ Ярославны. Это монолог воина, погибшего на Каяле. Кукушка Ярославна горюет обо всех. В ее плаче бессмертны все безымянные бойцы, сложившие головы за русскую землю. И вот это уже не героиня древнерусской литературы, а любимая поэта, обернувшись кукушкой, выручает его из беды. Эта женщина – его спасение и надежда в безумстве войны. В стихотворении «Кони ржут за Сулою» — продолжена тема исторической памяти и защиты родины. Поэт верит, что Россия спасет и сохранит себя, потому что в ней таится силы, которую врагу не пересилить. Эта мысль ярко выражена в стихотворении «Земля» (1944)
К тебе, истомившись, потянутся руки
С такой наболевшей любовью объять,
Я снова пойду за Великие Луки,
Чтоб снова мне крестные муки принять.
Горькая память о войне не дает покою поэту. Тема памяти. Тема вины перед убитыми переплетается и в поэзии Тарковского в темой нравственного долга перед ними:
Мы делили
Одну судьбу. Они достойней были
И умерли, а я еще живу.
«Памяти друзей» 1945
В стихах переплетается личное и общее, горе и любовь, смерть и жизнь, война и мир. Земля – родина. Эти понятия святы для поэта, святы для каждого из нас. Отстоять родину – значит защищать свой дом, землю предков, свою культуру, самобытность. В 1966 году выходит второй сборник стихов Арсения Тарковского «Земле – земное». В него вошли стихи периода 1941-1966 годов. Любовь, время, смысл человеческой жизни, загадка творчества и судьбы поэта в этом мире – вот основные темы сборника. Цикл стихов «Памяти М.И. Цветаевой». Цветаева предстает в стихах упрямой, гордой, но несчастной и уставшей – она устала бороться с судьбой. Устала от одиночества, просто устала отстаивать любовь и талант. Здесь же продолжена тема личной утраты, смешанной с острым чувством вины, которая на совести поэта. «Я слышу, я не сплю» (1946).так случилось, что Арсению Тарковскому была подарена последняя дружеская привязанность Цветаевой, ему же посвящено последнее стихотворение. Цветаева откликнулась на стихотворение Тарковского «Стол накрыт на шестерых». В очередном сборнике Арсения Тарковского «Вестник» (вышел в 1969 году) стихотворение, ставшее эстрадным шлягером. Спокойная мудрость, грусть, сдержанность и лиризм.
Вот и лето прошло,
Словно и не бывало,
На пригреве тепло,
Только этого мало.
Все, что сбыться могло, мне, как лист пятипалый,
Прямо в руку легло,
Только этого мало.
В это время Тарковский признал, что он мэтр стиха. Признание пришло ему на склоне лет. Государственная премия СССР оказалась посмертной.
Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала,
Мне и вправду везло,
Только этого мало.
Самый значительный образ поэзии Тарковского – зеркало. Это предмет для поэзии традиционной. Для поэта – это возможность вернуться в прошлое, ведь молодость, творчество, любовь – вся прошедшая жизнь поэта – навсегда остались в мире зазеркалья:
Вся жизнь моя прошла и стала рядом,
Как будто вправду много лет прошло,
И мне чужим, зеленоватым взглядом
Ответило зеркальное стекло.
«Посвящение»
Зазеркальный мир — это мир сбывшихся надежд, счастливой любви. То, что порой не случается в жизни действительной, может произойти там, за гранью реальности, как в стихотворении «Первые свидания». Главное назначение зеркала – отражать окружающий мир правдиво и честно, не обманывая и не приукрашивая. Фильм «Зеркала» назван так не случайно. За кадром звучат 4 стихотворения поэта. Фильм рассказывает о доме, семье, об отце. Вглядываясь в прошлое, герой пытается осознать себя в настоящем, по-новому взглянуть на отношения с близкими людьми. И зеркало, которое никогда не лжет, примиряет его с собственной жизнью и судьбой. Для него важны понятия – личность, достоинство, дом, семья, род, традиция. Дом тоже зеркало, в котором остаются «сны», воспоминания, забытые надежды и желания. В доме вещи несут отпечаток прошлого. Дом – люди, живущие в нем, и те, которым еще только предстоит прийти сюда. Неразрывна связь времен: прошлого, настоящего, будущего. Неразрывна и связь поколений: отца и сына, деда и внука. Годы, которые поэт жил вне литературы научили его не суетиться, жить спокойно и мудро. Для него едины душа и Вселенная, как едины человек и природа.
Все на земле живет порукой круговой:
Созвездье, и земля, и человек, и птица.
«Дума»
Время, выпавшее на долю поэта было не простым. Сменялись политические авторитеты, поэтические пристрастия. Многие имена, прежде громко звучавшие, ныне прочно забыты. Но настало время тех, кто слушал время, доверял своему сердцу и таланту, не изменял высокому предназначенью поэта.
За хлеб мой насущный, за каждую
каплю воды
Спасибо скажу.
За этот пророческий, этот
бессмысленный дар,
За то, что нельзя
Ни словом, ни птичьим заклятьем
спастись от беды,
спасибо скажу.
Источник
«Тебе не наскучило каждому сниться…»*
Тебе не наскучило каждому сниться,
Кто с князем твоим горевал на войне,
О чем же ты плачешь, княгиня зегзица,
О чем ты поешь на кремлевской стене?
Твой Игорь не умер в плену от печали,
Погоне назло доконал он коня,
А как мы рубились на темной Каяле,
Твой князь на Каяле оставил меня.
И впору бы мне тетивой удавиться,
У каменной бабы воды попросить.
О том ли в Путивле кукуешь, зегзица,
Что некому раны мои остудить?
Так долго я спал, что по русские очи
С каленым железом пришла татарва,
А смерть твоего кукованья короче,
От крови моей почернела трава.
Спасибо тебе, что стонала и пела.
Я ветром иду по горячей золе,
А ты разнеси мое смертное тело
На сизом крыле по родимой земле.
1945, 1946
Надпись на книге*
Покинул я семью и теплый дом,
И седины я принял ранний иней,
И гласом вопиющего в пустыне
Мой каждый стих звучал в краю родном.
Как птица нищ и как Иаков хром,
Я сам себе не изменил поныне,
И мой язык стал языком гордыни
И для других невнятным языком.
И собственного плача или смеха
Я слышу убывающее эхо,
И – Боже правый! – разве я пою?
И разве так все то, что было свято,
Я подарил бы вам, как жизнь свою?
А я горел, я жил и пел – когда-то.
1946
Ночная работа*
Свет зажгу, на чернильные пятна
Погляжу и присяду к столу, —
Пусть поет, как сверчок непонятно,
Электрический счетчик в углу.
Пусть голодные мыши скребутся,
Словно шастать им некогда днем,
И часы надо мною смеются
На дотошном наречье своем, —
Я возьмусь за работу ночную,
И пускай их до белого дня
Обнимаются напропалую,
Пьют вино, кто моложе меня.
Что мне в том? Непочатая глыба,
На два века труда предо мной.
Может, кто-нибудь скажет спасибо
За постылый мой подвиг ночной.
1946
«Идет кораблей станица…»*
Идет кораблей станица,
Просторна моя дорога,
Заря моя, Заряница,
Шатры Золотого Рога!
И плакалось нам, и пелось, —
Доплыли до середины —
Куда мое море делось,
Где парус мой лебединый?
Довольно! В пучине южной
Тони, заморское диво!
Что темному сердцу нужно
От памяти неправдивой?
1946
«Порой по улице бредешь…»*
Порой по улице бредешь —
Нахлынет вдруг невесть откуда
И по спине пройдет, как дрожь,
Бессмысленная жажда чуда.
Не то чтоб встал кентавр какой
У магазина под часами,
Не то чтоб на Серпуховской
Открылось море с парусами,
Не то чтоб захотеть – и ввысь
Кометой взвиться над Москвою,
Иль хоть по улице пройтись
На полвершка над мостовою.
Когда комета не взвилась,
И это назовешь удачей.
Жаль: у пространств иная связь,
И времена живут иначе.
На белом свете чуда нет,
Есть только ожиданье чуда.
На том и держится поэт,
Что эта жажда ниоткуда.
Она ждала тебя сто лет,
Под фонарем изнемогая…
Ты ею дорожи, поэт,
Она – твоя Серпуховская.
Твой город, и твоя земля,
И невзлетевшая комета,
И даже парус корабля,
Сто лет, как сгинувший со света.
Затем и на земле живем,
Работаем и узнаем
Друг друга по ее приметам,
Что ей придется стать стихом,
Когда и ты рожден поэтом.
1946
Дума*
И горько стало мне,
что жизнь моя прошла,
Что ради замысла я потрудился мало,
Но за меня добро вставало против зла,
И правда за меня под кривдой умирала.
Я не в младенчестве, а там,
где жизни ждал,
В крови у пращуров,
у древних трав под спудом,
И целью, и путем враждующих начал,
Предметом спора их
я стал каким-то чудом.
И если в дерево впивается пила,
И око Божие затравленного зверя,
Как мутная вода, подергивает мгла,
И мается дитя, своим врачам не веря,
И если изморозь ложится на хлеба,
Тайга безбрежная пылает предо мною,
Я не могу сказать, что такова судьба,
И горько верить мне, что я тому виною.
Когда была война, поистине, как ночь,
Была моя душа.
Но – жертва всех сражений —
Как зверь, ощерившись, пошла добру помочь
Душа, глотая смерть, – мой беззащитный гений.
Все на земле живет порукой круговой,
И если за меня спокон веков боролась
Листва древесная —
я должен стать листвой,
И каждому зерну подать я должен голос.
Все на земле живет порукой круговой:
Созвездье, и земля, и человек, и птица.
А кто служил добру, летит вниз головой
В их омут царственный
и смерти не боится.
Он выплывет еще и сразу, как пловец,
С такою влагою навеки породнится,
Что он и сам сказать не сможет, наконец,
Звезда он, иль земля, иль человек,
иль птица.
1946
Источник
Я боюсь, что слишком поздно
Стало сниться счастье мне.
Я боюсь, что слишком поздно
Потянулся я к беззвездной
И чужой твоей стране.
Мне-то ведомо, какою —
Ночью темной, без огня,
Мне-то ведомо, какою
Неспокойной, молодою
Ты бываешь без меня.
Я-то знаю, как другие,
В поздний час моей тоски,
Я-то знаю, как другие
Смотрят в эти роковые,
Слишком темные зрачки.
И в моей ночи ревнивой
Каблучки твои стучат,
И в моей ночи ревнивой
Над тобою дышит диво —
Первых оттепелей чад.
Был и я когда-то молод.
Ты пришла из тех ночей.
Был и я когда-то молод,
Мне понятен душный холод,
Вешний лед в крови твоей.
1947
«Смерть никто, канцеляристка, дура…»*
Смерть никто, канцеляристка, дура,
Выжига, обшарканный подол,
У нее чертог – регистратура,
Канцелярский стул – ее престол.
На губах клиента стынет слово,
Словно рыба разевает рот,
Если смерть, товарищ Иванова,
Арифмометр повернет,
Подошьет под номер пламень плотский.
Все, чем горько мучилась душа,
Погашает росчерк идиотский
Синего ее карандаша.
1947
Верблюд*
На длинных нерусских ногах
Стоит, улыбаясь некстати,
А шерсть у него на боках,
Как вата в столетнем халате.
Должно быть, молясь на восток,
Кочевники перемудрили,
В подшерсток втирали песок
И ржавой колючкой кормили.
Горбатую царскую плоть,
Престол нищеты и терпенья
Нещедрый пустынник-господь
Слепил из отходов творенья.
И в ноздри вложили замок,
А в душу – печаль и величье,
И, верно, с тех пор погремок
На шее болтается птичьей.
По Черным и Красным пескам,
По дикому зною бродяжил,
К чужим пристрастился тюкам,
Копейки под старость не нажил.
Привыкла верблюжья душа
К пустыне, тюкам и побоям.
А все-таки жизнь хороша,
И мы в ней чего-нибудь стоим.
1947
Портной из Львова, перелицовка и починка
(Октябрь, 1941)*
С чемоданчиком картонным,
Ластоногий, в котелке,
По каким-то там перронам,
С гнутой тросточкой в руке.
Сумасшедший, безответный,
Бедный житель городской,
Одержимый безбилетной
Иудейскою тоской.
Не из Лодзи, так из Львова,
Не в Казань, так на Уфу.
– Это ж казнь, даю вам слово,
Без фуфайки на фуфу!
Колос недожатой нивы
Под сверкающим серпом.
Третьи сутки жгут архивы
В этом городе чужом.
А в вагонах – наркоматы,
Места нет живой душе,
Госпитальные халаты
И японский атташе.
Часовой стоит на страже,
Начинается пальба,
И на город черной пряжей
Опускается судьба.
Чудом сузилась жилетка,
Пахнет снегом и огнем,
И полна грудная клетка
Царским траурным вином.
Привкус меди, смерти, тлена
У него на языке,
Будто сам Давид из плена
К небесам воззвал в тоске.
На полу лежит в теплушке
Без подушки, без пальто,
Побирушка без полушки,
Странник, беженец, никто.
Он стоит над стылой Камой,
Спит во гробе город Львов,
Страждет сын Давида, самый
Нищий из его сынов.
Ел бы хлеб, да нету соли,
Ел бы соль, да хлеба нет.
Снег растает в чистом поле,
Порастет полынью след.
1947
«Невысокие, сырые…»*
Невысокие, сырые
Были комнаты в дому.
Называть ее Марией
Горько сердцу моему.
Три окошка, три ступени,
Темный дикий виноград.
Бедной жизни бедный гений
Из окошка смотрит в сад.
И десятый вальс Шопена
До конца не дозвучит,
Свежескошенного сена
Рядом струйка пробежит.
Не забудешь? Не изменишь?
Не расскажешь никому?
А потом был продан «Рениш»[11],
Только шелк шумел в дому.
Синий шелк простого платья,
И душа еще была
От последнего объятья
Легче птичьего крыла.
В листьях, за ночь облетевших,
Невысокое крыльцо
И на пальцах похудевших
Бирюзовое кольцо.
И горячечный румянец,
Серо-синие глаза,
И снежинок ранний танец,
Почерневшая лоза.
Шубку на плечи, смеется,
Не наденет в рукава.
Ветер дунет, снег взовьется…
Вот и все, чем смерть жива.
1947
вернуться
11
«Рениш» – марка фортепьяно. (Прим. А. Тарковского.)
Источник
Хлеб*
Кирпичные, тяжелые амбары
Густым дыханьем напоили небо,
Под броней медной напрягались двери,
Не сдерживая гневного зерна.
Оно вскипало грузным водопадом
Под потолок, под балки, под просветы
Распахнутых отдушин, и вздувались
Беременные славою мешки.
Так жар дышал. Так жил амбар. Так мыши,
Как пыльные мешки, дышали жаром,
И полновесным жиром наливался
Сквозь душный полдень урожайный год.
Так набухали трюмы пароходов,
И грузчики бранились вперемешку
С толпой наплывшей. Так переливалось
Слепое солнце в масляной воде.
1928
«Не уходи, огни купальской ночи…»*
Не уходи, огни купальской ночи
В неверном сердце накопили яд,
А в лес пойдешь, и на тебя глядят
Веселых ведьм украинские очи.
Я трижды был пред миром виноват.
Я слышал плач, но ты была невинна,
Я говорил с тобою, Катерина,
Как только перед смертью говорят.
И видел я: встает из черных вод,
Как папоротник, слабое сиянье,
И ты идешь или плывешь в тумане,
Или туман, как радуга, плывет.
Я в третий раз тебя не удержал.
И ты взлетала чайкою бездомной.
Я запер дверь и слышал ветер темный
И глиняные черепки считал.
1928
Петр*
Над мрачной рекой умирает гранит,
Над медными львами не движется воздух,
Твой город пустынен, твой город стоит
На льду, в слюдяных, немигающих звездах.
Ты в бронзу закован, и сердце под ней
Не бьется, смирённое северным веком, —
Здесь царствовал циркуль над грудой камней,
И царский отвес не дружил с человеком.
Гневливое море вставало и шло
Медведицей пьяной в гранитные сети.
Я понял, куда нас оно завело,
Томление ночи, слепое столетье.
Я видел: рука иностранца вела
Коня под уздцы на скалу, и немела
Простертая длань, и на плечи легла
Тяжелая бронза, сковавшая тело.
И море шумело и грызло гранит,
И грабили волны подвалы предместий,
И город был местью и гневом залит,
И море три ночи взывало о мести.
Я видел тебя и с тобой говорил,
Вздымались копыта коня надо мною,
Ты братствовал с тьмой и не бросил удил
Над нищенским домом за темной Невою.
И снова блуждал обезумевший век,
И слушал с тревогой и непониманьем,
Как в полночь с собой говорит человек
И руки свои согревает дыханьем.
И город на льду, как на звездах, стоит,
И воздух звездою тяжелой сияет,
И стынет над черной водою гранит,
И полночь над площадью длань простирает.
1928
Осень*
А. А. Альвингу
Твое изумление, или твое
Зияние гласных – какая награда
За меркнущее бытие!
И сколько дыханья легкого дня,
И сколько высокого непониманья
Таится в тебе для меня,
Не осень, а голоса слабый испуг,
Сияние гласных в открытом эфире —
Что лед, ускользнувший из рук…
1928
«Блеют овцы, суетится стадо…»*
А. А. Альвингу
Блеют овцы, суетится стадо,
Пробегают бешеные дни.
Век безумствует. Повремени,
Ни шуметь, ни причитать не надо.
Есть еще в руках широкий бич,
Все ворота наглухо закрыты,
И колы глубоко в землю врыты,
Чтоб овец привязывать и стричь.
1928
Диккенс*
Я виноват. О комнатное время,
Домашний ветер, огонек в передней!
Я сам к тебе зашел на огонек,
Что с улицы, от снега, от костров,
От холода… Я тихо дверь открыл.
Куда как весело в печи трещало,
Как запрещал сверчок из теплой щели
Без спросу уходить, куда как Диккенс
Был нежен с чайником. Я сел у печки,
И таяли на рукавах моих
Большие хлопья снега. Засыпая,
Я слышал: чайник закипал, сверчок
Трещал, и Диккенсу приснилось: вечер,
И огонек в передней тает, – и
Я вижу сон. Плывет, как дилижанс,
Глухая ночь, и спит возница. Только —
Поскрипывая и качаясь, мимо
Еще недогоревших фонарей
Плывет глухая полночь. Я вошел
В переднюю, сквозь огонек, – и чайник
Уже кипел, и я открыл глаза,
И понял я: в моих больших ладонях
Живет такая тишина, такое
Запечное тепло, что в тесной щели
Без устали трещит сверчок. А все же
На волю всем захочется – и если
Я виноват, что задремал у печки —
Прости меня.
1929
Источник
