Как опасно предаваться честолюбивым снам достоевский

Как опасно предаваться честолюбивым снам достоевский thumbnail

«Как опа́сно предава́ться честолюби́вым снам». — совместный рассказ Фёдора Михайловича Достоевского, Николая Алексеевича Некрасова и Дмитрия Васильевича Григоровича, опубликованный в 1846 году в юмористическом иллюстрированном альманахе «Первое апреля» Николая Некрасова.

История создания[править | править код]

Николай Некрасов в октябре 1845 года задумал издание юмористического альманаха «Зубоскал», который должен был выходить два раза в месяц под коллективной редакцией Григоровича, Достоевского и Некрасова[1]. Об этой задумке Достоевский рассказывал брату Михаилу в письме от 8 октября 1845 года[2]. В ноябрьской книжке «Отечественных записок» за 1845 год появилось объявление Достоевского о скором выходе нового альманаха, явно обозначившее его сатирическое направление[1][2]. В объявлении обещалось высмеять «весь <…> Петербург, с его блеском и роскошью, громом и стуком, с его бесконечными типами, с его бесконечною деятельностью, задушевными стремлениями, с его господами и сволочью <…> позлащенной и непозлащенной, аферистами, книжниками, ростовщиками». Фарс «Как опасно предаваться честолюбивым снам» оказался в числе материалов для готовящегося журнала, который в итоге был запрещен цензурой[1].

После запрещения альманаха «Зубоскал» Некрасов задумал другой сборник. Как и в случае с «Зубоскалом», Некрасов предполагал выпускать его вместе с Григоровичем и Достоевским. Новое издание получило название «Первое апреля», и часть материалов, предназначавшаяся для «Зубоскала», была перенесена туда. Исследователи полагают, что именно так было с фарсом «Как опасно предаваться честолюбивым снам», поскольку среди его авторов перечислены Пружинин, Зубоскалов, Белопяткин[3]. Пружинин и Белопяткин были псевдонимами Некрасова, а Зубоскалов, по всей видимости, был совместным псевдонимом Достоевского и Григоровича, унаследованный из первого неудачного предприятия трёх писателей[4][3].

За «Честолюбивые сны»:
Григоровичу 50
Достоевскому 25

— Из рукописей Некрасова[4][5]

Вопросом о вкладе каждого автора в произведение впервые в статье «Неизвестное произведение Ф. М. Достоевского» задался Корней Чуковский, который в 1916 году «среди некрасовских рукописей на одной порыжелой и шершавой бумажке» обнаружил запись, доказывающую участие Достоевского и Григоровича в написании произведения. Там же был набросок пары строк, вошедших в рассказ, что доказывало участие самого Некрасова[4][5]. Исследователи приходят к выводу, что Григоровичу принадлежит авторство II, IV и V глав; Достоевскому III и VI главы; глава VII, по мнению Георгия Фридлендера, была написана Григоровичем, по мнению Бориса Мельгунова, Достоевским совместно с Некрасовым; Некрасову принадлежат стихотворные фрагменты и, возможно, часть прозаического текста[6][5].

Изначально, основываясь на схожести текста с «Двойником» и «Господином Прохарчиным», Чуковский предположил, что Достоевский написал только шестую главу рассказа. Некрасову исследователь приписывал только стихотворные фрагменты и главы, а весь остальной текст — Григоровичу[4][5]. Не исключено возможное соавторство Ивана Панаева: стихотворение «Они молчали оба» вошло как в прижизненное «Собрание стихотворений Нового поэта», так и в посмертное «Первое полное собрание сочинений Ивана Панаева»[4]. Литературовед Борис Бухштаб, однако, считал невозможным участие Панаева. Он же распространил анализ аналогичный Чуковскому на третью главу рассказа: «Некоторые абзацы её кажутся словно взятыми из „Двойника“, над которым Достоевский работал в ту пору…»[6][3]. Также литературовед предполагал участие Некрасова в прозаической части фарса, в чём его поддержал Владислав Евгеньев-Максимов. Кроме того последний обратил внимание на схожесть сцены «разноса» из седьмой главы рассказа с аналогичной сценой из «Бедных людей» Достоевского. Сравнив отношение к чиновничеству в данных сценах, критик приходит к выводу, что «революционно-демократические элементы мировоззрения Некрасова восторжествовали над либерально-гуманистической точкой зрения Достоевского»[1].

Участие Достоевского, возможно, не исчерпывалось указанными главами, потому что во второй главе есть ситуация, когда на глазах у хозяина и кухарки появляется вор, крадущий вещи так, как в точности описано в рассказе Достоевского «Честный вор». По мнению Чуковского, отточия в двух местах рассказа могут означать запрещённые цензурой стихи Некрасова, одно из которых посвящено расправе барина со своим крепостным. Среди исследователей было озвучено мнение, что «можно говорить только о преобладании одного из соавторов в разных главах повести <…> Яснее же всего в коллективной вещи проступает не преобладание какого-нибудь из соавторов, а откровенная установка их всех на Гоголя»[3].

5 марта 1846 года было получено разрешение Петербургского цензурного комитета. Впервые рассказ, иллюстрированный рисунками Александра Агина и Павла Федотова, был опубликован 1 апреля 1846 года в юмористическом альманахе Николая Некрасова «Первое апреля»[4][5]. В собрание сочинений Достоевского был включен только в 1928 году[5]. В собрание сочинений Некрасова — в 1927 году[4].

Сюжет[править | править код]

Герой фарса чиновник Пётр Иванович Блинов спит с женой и видит сон, где он представляет себя помещиком тысячи душ наедине с кухаркой Пелагеей-чернобровкой. В этот момент в квартиру входит вор, собирает одежду и серебро, и счастливый сон сменяется кошмарами и навязчивыми видениями. В конце концов, Пётр Иванович неожиданно просыпается, а вор обращается в бегство. Обкраденный чиновник в ночном одеянии пускается вдогонку за жуликом, но догнать его ему не удаётся. В этот момент на улице в экипаже неожиданно появляется начальник Петра Ивановича в его департаменте: Степан Фёдорович Фарафонтов. Застав своего подчинённого в странном виде на пустой утренней улице, он пытается у него выяснить это удивительное недоразумение, но Пётр Иванович настолько смущён, что не находит вразумительного ответа.

Вернувшись домой ни с чем, несчастный чиновник в довершение всего стал участником семейной драмы, поскольку его супруга Федосья Карповна, не найдя ни мужа, ни своей одежды, уверилась в мужниной измене. Раздосадованный всеми этими неприятностями, чиновник несколько дней не мог себя заставить идти на службу в департамент, опасаясь стать всеобщим посмешищем. Он мечтает об отставке и получении должности управляющего богатого помещика где-нибудь в Малороссии, пока ему не удаётся совладать с собой и заставить идти себя на службу. В департаменте происходит сцена его позора и осмеяния, учинённая его столоначальником Степаном Фёдоровичем, а также самим начальником департамента. Герой получает отставку, не успев никому ничего объяснить, но из последних стихотворных строчек явствует, что Пётр Иванович решил прибегнуть к покровительству его превосходительства Ивана Кузьмича, высокопоставленного петербургского чиновника, под чьим расположением герой рассчитывал продолжить чиновничью карьеру в другом петербургском департаменте.

Читайте также:  Сон я родила мальчика что значит

Отзывы и рецензии[править | править код]

Сразу после печати рассказ «Как опасно предаваться честолюбивым снам» вместе с остальными произведениями альманаха подвергся критике со стороны противников «натуральной школы». В «Иллюстрации» Нестора Кукольника альманах назвали «лакейским»: «„Первое апреля“ грубая шутка, от начала до конца <…>. Есть у нас книги для образованного класса, есть и для крестьян — но вот появился новый род: для лакейских. Такую прозу ещё прискорбнее читать после стихов хороших, хотя немногих, но встречающихся-таки в этом альманахе»[3].

Суровее был отзыв «Северной пчелы» Фаддея Булгарина, который ошибочно приписал все произведения альманаха одному Некрасову, «самородному гению, который не соблаговолил выставить своего имени на заглавном листе», писал о рассказе: «…грубый язык, грязные картины униженного человечества, анатомия чувствований развращённого сердца, выходки бессильной зависти и вообще нравственный и литературный цинисм, перед которым надобно жмурить глаза и затыкать уши! И это называется литературою!»[7][3]. Делая вывод критик заметил, что «весьма желательно, чтоб г-н Некрасов <…> отличающийся своими критиками в „Литературной газете“ <…> превозносимый „Отечественными записками“ <…> разобрал критически-натурально альманах»[7].

Виссарион Белинский в «Отечественных записках», напротив, советовал своим читателям альманах для прочтения и отзывался о фарсе как о наиболее удачном среди прочих рассказов сборника: «болтовня живая и весёлая <…>, местами лукавая и злая»[8][9]. С Белинским не согласился Пётр Плетнёв, назвавший «Первое апреля» и «Петербургский сборник» собранием «грязных и отвратительных исчадий праздности»: «Это последняя ступень, до которой могла упасть в литературе шутка, если только не преступление называть шуткою то, что нельзя назвать публично собственным её именем»[8].

Наиболее пространная положительная характеристика произведения дана в журнале «Финский вестник»: «Все статьи альманаха отличаются большим остроумием, забавным вымыслом и лёгким и игривым языком; иные из рассказов этой небольшой книжки так смешны и при этом изложены так комически важно, что и самый сериозный читатель едва удержится от смеха, в особенности же читая рассказ „Как опасно предаваться честолюбивым снам“…»[8]

Примечания[править | править код]

  1. 1 2 3 4 Мельгунов, 1983, с. 617.
  2. 1 2 Фридлендер, 1972, с. 460.
  3. 1 2 3 4 5 6 Фридлендер, 1972, с. 513.
  4. 1 2 3 4 5 6 7 Мельгунов, 1983, с. 616.
  5. 1 2 3 4 5 6 Фридлендер, 1972, с. 512.
  6. 1 2 Мельгунов, 1983, с. 616-617.
  7. 1 2 Мельгунов, 1983, с. 619.
  8. 1 2 3 Мельгунов, 1983, с. 620.
  9. ↑ Фридлендер, 1972, с. 514.

Литература[править | править код]

  • Мельгунов Б. В. Комментарии // Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах / под ред. Н. Н. Скатова. — Ленинград: Наука, 1983. — Т. 7. — 624 с. — 300 000 экз.
  • Фридлендер, Г. М. Примечания // Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах / под ред. Г. М. Фридлендера. — Ленинград: Наука, 1972. — Т. 1. — 520 с. — 200 000 экз.

Ссылки[править | править код]

  • Как опасно предаваться честолюбивым снам. Сетевое издание «Федор Михайлович Достоевский. Антология жизни и творчества». Дата обращения 11 сентября 2017.
  • Публикация в альманахе «Первое апреля» (1846 г.). Сетевое издание «Федор Михайлович Достоевский. Антология жизни и творчества». Дата обращения 11 сентября 2017.

Источник

Д. В. Григорович, Ф. М. Достоевский, Н. А. Некрасов

Как опасно предаваться честолюбивым снам

«Лет за пятьсот и поболе случилось…»

Жуковский («Ундина»)

I

Месяц бледный сквозь щели глядит

Не притворенных плотно ставней…

Петр Иваныч свирепо храпит

Подле верной супруги своей.

На его оглушительный храп

Женин нос деликатно свистит.

Снится ей черномазый арап,

И она от испуга кричит.

Но, не слыша, блаженствует муж,

И улыбкой сияет чело:

Он помещиком тысячи душ

В необъятное въехал село.

Шапки снявши, народ перед ним

Словно в бурю валы на реке…

И подходит один за другим

К благосклонной боярской руке.

Произносит он краткую речь,

За добро обещает добром,

А виновных грозит пересечь

И уходит в хрустальный свой дом.

Там шинель на бобровом меху

Он небрежно скидает с плеча…

«Заварить на шампанском уху

И зажарить в сметане леща!

Да живей!… Я шутить не люблю!»

(И ногою значительно топ).

……………………………………………..

……………………………………………..

Всех величьем своим устрашив,

На минуту вздремнуть захотел

И у зеркала (был он плешив)

Снял парик и… как смерть побледнел!

Где была лунолицая плешь,

Там густые побеги волос,

Взгляд убийственно нежен и свеж

И короче значительно нос…

Постоял, постоял – и бежать

Прочь от зеркала, с бледным лицом…

Вот, зажмурясь, подкрался опять…

Посмотрел… и запел петухом!

Ухвативши себя за бока,

Чуть касаясь ногами земли,

Принялся отдирать трепака…

«Ай люли! ай люли! ай люли!

Ну, узнай-ка теперича нас!

Каково? Каково? Каково?»

……………………………………………..

……………………………………………..

И, грозя проходившей чрез двор

Чернобровке, лукаво мигнул

И подумал: «У! тонкий ты вор,

Петр Иваныч! Куда ты метнул!…»

Растворилася дверь, и вошла

Чернобровка, свежа и плотна,

И на стол накрывать начала,

Безотчетного страха полна…

Вот уж подан и лакомый лещ,

Но не ест он, не ест, трепеща…

Лещ, конечно, прекрасная вещь,

Но есть вещи и лучше леща…

«Как зовут тебя, милая?… ась?»

– «Палагеей». – Зачем же, мой свет,

Босиком ты шатаешься в грязь?»

– «Башмаков у меня, сударь, нет». —

«Завтра ж будут тебе башмаки…

Сядь… поешь-ка со мною леща…

Дай-ка муху сгоню со щеки!…

Как рука у тебя горяча!.

Вот на днях я поеду в Москву

И гостинец тебе дорогой

Читайте также:  Обнимая тебя перед сном я твоей красотою любуюсь

Привезу…»

II

Между тем наяву

Всё обычною шло чередой…

Но события таковы, что их решительно не видится необходимости воспевать стихами. В то время как в спальне не слышалось ничего, кроме носового деликатного свиста и не менее гармонического храпа, на кухне заметно уже было движение: кухарка, она же и горничная супруги Петра Иваныча, проснулась, накинула на себя какую-то красноватую кофту и, удостоверившись через дверную скважину, что господа еще спят, поспешно вышла, затворив за собою дверь задвижкою. Всегда ли она так делала или только на сей раз позабыла прицепить к задвижке замок, – неизвестно. Мрак неизвестности покрывает также причину и цель ее отлучки; известно только, что направилась она в который-то из верхних этажей того же дома. С достоверностию можно еще предположить, что отлучилась она искать соответствующей ее званию и наклонностям компании, потому что хотя был еще весьма ранний час утра, но по всей лестнице уже шныряли взад и вперед кухарки, лакеи и горничные, кто с кувшином воды, кто с коробкой угольев, и на всех этажах слышались громкие голоса, веселый визгливый смех и шарканье сапожных щеток. Черная лестница играет важную роль в жизни петербургского дворового человека: на ней проводит он лучшие часы жизни своей, – часы, в которые пугливый слух его не напрягается беспрестанно: не звонит ли барин? а мысль, что барин может появиться нечаянно и схватить его за вихор прежде, чем успеет он подавить веселую улыбку и придать физиономии своей угрюмо-почтительное выражение, так далека, что он даже забывает, что у него есть барин. Здесь обсуживаются добродетели и недостатки господ; рассуждается о том, что такое барыня, и вольно льется песня про барыню, про которую так любит петь русский человек и про которую знает столько прекрасных песен; производится вслух чтение газетных объявлений. Объявления: «Нужен человек, для комнат, красивой наружности, высокого роста и с хорошим аттестатом», и тому подобные особенно интересуют слушателей и бывают поводом жарких продолжительных прений, иногда не лишенных интереса и для тех, кто не ищет места в лакеи. Наконец, любезность дворового человека, столь ему свойственная, разыгрывается здесь во всем просторе своем.

Но будет об лестницах. Не прошло пяти минут по уходе кухарки, как дверь тихонько скрыпнула и в кухню осторожными шагами вошел человек несколько измятой, но благонамеренной наружности, вроде тех благородно-бедных существ, которые если и просят милостыню, то не иначе, как по документу, напоминающему красноречием своим лучшие страницы тех произведений, которых расходилось по обширному нашему государству по сороку изданий:

«Преданный вам всеми силами души, благоговеющее перед вами человеческое существо, которое в настоящее время от невыносимых страданий, от смерти политики,[1] похоронив себя заживо, без средства удержать за собою былое доброе имя и даже самое право на звание человека… Пав ниц, молит кровавою слезою из гроба отчаяния помочь плачь-доле горького бедовика…»

Несомненные признаки их – семь человек детей (непременно семь, ни больше ни меньше), мать на одре страдания, язык, несколько запинающийся при извещении, что третьи сутки (тоже ни больше ни меньше) не было уже маковой росинки во рту, и других уверениях, и чувство собственного достоинства, стоящее тридцать пять копеек, потому что они непременно обидятся подачей меньше гривенника, на что, впрочем, благородство происхождения дает им полное право. Они очень хорошо знают дорогу к кабаку и могут сказать о себе, что в кабаках их знают

Впрочем, знают они много и других дорог. Если вздумается, входят в квартиру, и колокольчик у вашей двери, приведенный в движение их рукою, издает какой-то особенный, робкий и молящий, звук, как будто у него тоже семь человек детей и мать на одре страдания. Входят, иногда и не позвонив, а просто потрогав сначала ручку не запертой на замок двери, – и тогда входят с особенною осторожностию, и, если не встретят никого в первой комнате, на цыпочках пробираются во вторую, там в третью, – и вздрагивает и бледнеет какой-нибудь задумавшийся или заработавшийся господин, у которого человек ушел в лавочку купить четверку табаку, увидев перед собою как будто с неба упавшую, незнакомую и странную фигуру… Но особенно любят они навещать наезжающих в столицу художников, фокусников, всяких артистов и артисток – московских и заграничных, к которым являются обыкновенно с такими письмами:

вернуться

1

…от смерти политики. – Слово «политика» употреблено здесь в старинном значении: вежливое, учтивое обращение.

Источник

Д. В. Григорович, Ф. М. Достоевский, Н. А. Некрасов

Как опасно предаваться честолюбивым снам

«Лет за пятьсот и поболе случилось…»

Жуковский («Ундина»)

I

Месяц бледный сквозь щели глядит

Не притворенных плотно ставней…

Петр Иваныч свирепо храпит

Подле верной супруги своей.

На его оглушительный храп

Женин нос деликатно свистит.

Снится ей черномазый арап,

И она от испуга кричит.

Но, не слыша, блаженствует муж,

И улыбкой сияет чело:

Он помещиком тысячи душ

В необъятное въехал село.

Шапки снявши, народ перед ним

Словно в бурю валы на реке…

И подходит один за другим

К благосклонной боярской руке.

Произносит он краткую речь,

За добро обещает добром,

А виновных грозит пересечь

И уходит в хрустальный свой дом.

Там шинель на бобровом меху

Он небрежно скидает с плеча…

«Заварить на шампанском уху

И зажарить в сметане леща!

Да живей!… Я шутить не люблю!»

(И ногою значительно топ).

……………………………………………..

……………………………………………..

Всех величьем своим устрашив,

На минуту вздремнуть захотел

И у зеркала (был он плешив)

Снял парик и… как смерть побледнел!

Читайте также:  Расстаться во сне с любимым человеком

Где была лунолицая плешь,

Там густые побеги волос,

Взгляд убийственно нежен и свеж

И короче значительно нос…

Постоял, постоял – и бежать

Прочь от зеркала, с бледным лицом…

Вот, зажмурясь, подкрался опять…

Посмотрел… и запел петухом!

Ухвативши себя за бока,

Чуть касаясь ногами земли,

Принялся отдирать трепака…

«Ай люли! ай люли! ай люли!

Ну, узнай-ка теперича нас!

Каково? Каково? Каково?»

……………………………………………..

……………………………………………..

И, грозя проходившей чрез двор

Чернобровке, лукаво мигнул

И подумал: «У! тонкий ты вор,

Петр Иваныч! Куда ты метнул!…»

Растворилася дверь, и вошла

Чернобровка, свежа и плотна,

И на стол накрывать начала,

Безотчетного страха полна…

Вот уж подан и лакомый лещ,

Но не ест он, не ест, трепеща…

Лещ, конечно, прекрасная вещь,

Но есть вещи и лучше леща…

«Как зовут тебя, милая?… ась?»

– «Палагеей». – Зачем же, мой свет,

Босиком ты шатаешься в грязь?»

– «Башмаков у меня, сударь, нет». —

«Завтра ж будут тебе башмаки…

Сядь… поешь-ка со мною леща…

Дай-ка муху сгоню со щеки!…

Как рука у тебя горяча!.

Вот на днях я поеду в Москву

И гостинец тебе дорогой

Привезу…»

II

Между тем наяву

Всё обычною шло чередой…

Но события таковы, что их решительно не видится необходимости воспевать стихами. В то время как в спальне не слышалось ничего, кроме носового деликатного свиста и не менее гармонического храпа, на кухне заметно уже было движение: кухарка, она же и горничная супруги Петра Иваныча, проснулась, накинула на себя какую-то красноватую кофту и, удостоверившись через дверную скважину, что господа еще спят, поспешно вышла, затворив за собою дверь задвижкою. Всегда ли она так делала или только на сей раз позабыла прицепить к задвижке замок, – неизвестно. Мрак неизвестности покрывает также причину и цель ее отлучки; известно только, что направилась она в который-то из верхних этажей того же дома. С достоверностию можно еще предположить, что отлучилась она искать соответствующей ее званию и наклонностям компании, потому что хотя был еще весьма ранний час утра, но по всей лестнице уже шныряли взад и вперед кухарки, лакеи и горничные, кто с кувшином воды, кто с коробкой угольев, и на всех этажах слышались громкие голоса, веселый визгливый смех и шарканье сапожных щеток. Черная лестница играет важную роль в жизни петербургского дворового человека: на ней проводит он лучшие часы жизни своей, – часы, в которые пугливый слух его не напрягается беспрестанно: не звонит ли барин? а мысль, что барин может появиться нечаянно и схватить его за вихор прежде, чем успеет он подавить веселую улыбку и придать физиономии своей угрюмо-почтительное выражение, так далека, что он даже забывает, что у него есть барин. Здесь обсуживаются добродетели и недостатки господ; рассуждается о том, что такое барыня, и вольно льется песня про барыню, про которую так любит петь русский человек и про которую знает столько прекрасных песен; производится вслух чтение газетных объявлений. Объявления: «Нужен человек, для комнат, красивой наружности, высокого роста и с хорошим аттестатом», и тому подобные особенно интересуют слушателей и бывают поводом жарких продолжительных прений, иногда не лишенных интереса и для тех, кто не ищет места в лакеи. Наконец, любезность дворового человека, столь ему свойственная, разыгрывается здесь во всем просторе своем.

Но будет об лестницах. Не прошло пяти минут по уходе кухарки, как дверь тихонько скрыпнула и в кухню осторожными шагами вошел человек несколько измятой, но благонамеренной наружности, вроде тех благородно-бедных существ, которые если и просят милостыню, то не иначе, как по документу, напоминающему красноречием своим лучшие страницы тех произведений, которых расходилось по обширному нашему государству по сороку изданий:

«Преданный вам всеми силами души, благоговеющее перед вами человеческое существо, которое в настоящее время от невыносимых страданий, от смерти политики, [1] похоронив себя заживо, без средства удержать за собою былое доброе имя и даже самое право на звание человека… Пав ниц, молит кровавою слезою из гроба отчаяния помочь плачь-доле горького бедовика…»

Несомненные признаки их – семь человек детей (непременно семь, ни больше ни меньше), мать на одре страдания, язык, несколько запинающийся при извещении, что третьи сутки (тоже ни больше ни меньше) не было уже маковой росинки во рту, и других уверениях, и чувство собственного достоинства, стоящее тридцать пять копеек, потому что они непременно обидятся подачей меньше гривенника, на что, впрочем, благородство происхождения дает им полное право. Они очень хорошо знают дорогу к кабаку и могут сказать о себе, что в кабаках их знают

Впрочем, знают они много и других дорог. Если вздумается, входят в квартиру, и колокольчик у вашей двери, приведенный в движение их рукою, издает какой-то особенный, робкий и молящий, звук, как будто у него тоже семь человек детей и мать на одре страдания. Входят, иногда и не позвонив, а просто потрогав сначала ручку не запертой на замок двери, – и тогда входят с особенною осторожностию, и, если не встретят никого в первой комнате, на цыпочках пробираются во вторую, там в третью, – и вздрагивает и бледнеет какой-нибудь задумавшийся или заработавшийся господин, у которого человек ушел в лавочку купить четверку табаку, увидев перед собою как будто с неба упавшую, незнакомую и странную фигуру… Но особенно любят они навещать наезжающих в столицу художников, фокусников, всяких артистов и артисток – московских и заграничных, к которым являются обыкновенно с такими письмами:

Источник