Мне снилось я шел по широкой степи под черным низким небом

На этой странице читайти стихи «Воробей» русского поэта Ивана Тургенева, написанные в 1878 году.

На этой странице читайти стихи «Весенний вечер» русского поэта Ивана Тургенева, написанные в 1843 году.

Вызрел ковыль. Степь на многие версты оделась колышущимся серебром.
Ветер упруго приминал его, наплывая, шершавил, бугрил, гнал то к югу, то к
западу сизо-опаловые волны. Там, где пробегала текучая воздушная струя,
ковыль молитвенно клонился, и на седой его хребтине долго лежала чернеющая
тропа.
Отцвели разномастные травы. На гребнях никла безрадостная выгоревшая
полынь. Короткие ночи истлевали быстро. По ночам на обугленно-черном небе
несчетные сняли звезды; месяц — казачье солнышко, темнея ущербленной
боковиной, светил скупо, бело; просторный Млечный Шлях сплетался с иными
звездными путями. Терпкий воздух был густ, ветер сух, полынен; земля,
напитанная все той же горечью всесильной полыни, тосковала о прохладе.
Забились гордые звездные шляхи, не попранные ни копытом, ни ногой;
пшеничная россыпь звезд гибла на сухом, черноземно-черном небе, не всходя
и не радуя ростками; месяц — обсохлым солончаком, а по степи — сушь,
сгибшая трава, и по ней белый неумолчный перепелиный бой да металлический
звон кузнечиков…
А днями — зной, духота, мглистое курево. На выцветшей голубени неба —
нещадное солнце, бестучье да коричневые стальные полудужья распростертых
крыльев коршуна. По степи слепяще, неотразимо сияет ковыль, дымится бурая,
верблюжьей окраски, горячая трава; коршун, кренясь, плывет в голубом —
внизу, по траве, неслышно скользит его огромная тень.
Суслики свистят истомно и хрипло. На желтеющих парных отвалах нор
дремлют сурки. Степь горяча, но мертва, и все окружающее
прозрачно-недвижимо. Даже курган синеет на грани видимого сказочно и
невнятно, как во сне…
Степь родимая! Горький ветер, оседающий на гривах косячных маток и
жеребцов. На сухом конском храпе от ветра солоно, и конь, вдыхая
горько-соленый запах, жует шелковистыми губами и ржет, чувствуя на них
привкус ветра и солнца. Родимая степь под низким донским небом! Вилюжины
балок суходолов, красноглинистых яров, ковыльный простор с затравевшим
гнездоватым следом конского копыта, курганы, в мудром молчании берегущие
зарытую казачью славу… Низко кланяюсь и по-сыновьи целую твою пресную
землю, донская, казачьей, не ржавеющей кровью политая степь!

У него маленькая сухая змеиная голова. Уши мелки и подвижны. Грудные
мускулы развиты до предела. Ноги тонкие, сильные, бабки безупречны, копыта
обточены, как речной голыш. Зад чуть висловат, хвост мочалист. Он —
кровный донец. Мало того: он очень высоких кровей, в жилах его ни капли
иномеси, и порода видна во всем. Кличка его Мальбрук.
На водопое он, защищая свою матку, бился с другим, более сильными
старым жеребцом, и тот сильно зашиб ему левую переднюю ногу, несмотря на
то, что жеребцы на попасе всегда раскованы. Они вставали на дыбы, грызли
друг друга, били передними ногами, рвали один на другом кожу…
Атарщика возле не было — он спал в степи, подставив солнцу спину и
раскоряченные ноги в пыльных накаленных сапогах. Противник свалил
Мальбрука на землю, потом гнал далеко-далеко от косяка и, оставив там
истекающего кровью, занял оба косяка, увел вдоль по обочине Топкой балки.
Раненого жеребца поставили на конюшню, фельдшер залечил ему ушибленную
ногу. А на шестой день Мишка Кошевой, приехавший к смотрителю с докладом,
стал свидетелем того, как Мальбрук, управляемый могучим инстинктом
продолжателя рода, перегрыз чембур, выскочил из станка и, захватив
пасшихся возле казармы стреноженных кобылиц, на которых ездили атарщики,
смотритель и фельдшер, погнал их в степь — сначала рысью, потом начал
покусывать отставших, торопить. Атарщики и смотритель выскочили из
казармы, слышали только, как на кобылицах звучно лопались живцы [путы,
треноги].
— Спешил нас, проклятый сын!..
Смотритель выругался, но смотрел вслед удалявшимся лошадям не без
тайного одобрения.
В полдень Мальбрук привел и поставил лошадей на водопой. Маток отняли у
него пешие атарщики, а самого, заседлав, увел Мишка в степь и пустил в
прежний косяк.
За два месяца службы в атарщиках Кошевой внимательно изучил жизнь
лошадей на отводе; изучил и проникся глубоким уважением к их уму и
нелюдскому благородству. На его глазах покрывались матки; и этот извечный
акт, совершаемый в первобытных условиях, был так естественно-целомудрен и
прост, что невольно рождал в уме Кошевого противопоставления не в пользу
людей. Но много было в отношениях лошадей и людского. Например, замечал
Мишка, что стареющий жеребец Бахарь, неукротимо-злой и грубоватый в
обращении с кобылицами, выделял одну рыжую четырехлетнюю красавицу, с
широкой прозвездью во лбу и горячими глазами. Он всегда был около нее
встревожен и волнующе резок, всегда обнюхивал ее с особенным, сдержанным и
страстным похрапом. Он любил на стоянке класть свою злую голову на круп
любимой кобылицы и дремать так подолгу. Мишка смотрел на него со стороны,
видел, как под тонкой кожей жеребца вяло играют связки мускулов, и ему
казалось, что Бахарь любит эту кобылицу по-старчески безнадежно крепко и
грустно.
Служил Кошевой исправно. Видно, слух о его усердии дошел до станичного
атамана, и в первых числах августа смотритель получил приказ
откомандировать Кошевого в распоряжение станичного правления.
Мишка собрался в два счета, сдал казенную экипировку, в тот же день
нАвечер выехал домой. Кобылку свою торопил неустанно. На закате солнца
выбрался уже за Каргин и там на гребне догнал подводу, ехавшую в
направлении Вешенской.
Возница-украинец погонял упаренных сытых коней. В задке рессорных
дрожек полулежал статный широкоплечий мужчина в пиджаке городского покроя
и сдвинутой на затылок серой фетровой шляпе. Некоторое время Мишка ехал
позади, посматривая на вислые плечи человека в шляпе, подрагивавшие от
толчков, на белую запыленную полоску воротничка. У пассажира возле ног
лежали желтый саквояж и мешок, прикрытый свернутым пальто. Нюх Мишки остро
щекотал незнакомый запах сигары. «Чин какой-нибудь едет в станицу», —
подумал Мишка, ровняя кобылу с дрожками. Он искоса глянул под поля шляпы —
и полураскрыл рот, чувствуя, как от страха и великого изумления спину его
проворно осыпают мурашки: Степан Астахов полулежал на дрожках, нетерпеливо
жуя черный ошкамелок сигары, щуря лихие светлые глаза. Не веря себе. Мишка
еще раз оглядел знакомое, странно изменившееся лицо хуторянина,
окончательно убедился, что рессоры качают подлинно живого Степана, и,
запотев от волнения, кашлянул:
— Извиняюсь, господин, вы не Астахов будете?
Человек на дрожках кивком бросил шляпу на лоб; поворачиваясь, поднял на
Мишку глаза.
— Да, Астахов. А что? Вы разве… Постой, да ведь ты — Кошевой? — Он
привстал и, улыбаясь из-под подстриженных каштановых усов одними губами,
храня в глазах, во всем постаревшем лице неприступную суровость,
растерянно и обрадованно протянул руку. — Кошевой? Михаил? Вот так
увиделись!.. Очень рад…
— Как же? Как же так? — Мишка бросил поводья, недоуменно развел руками.
— Гутарили, что убили тебя. Гляжу: Астахов…
Мишка зацвел улыбкой, заерзал, засуетился в седле, но внешность
Степана, чистый глухой выговор его смутили; он изменил обращение и после в
разговоре все время называл его на «вы», смутно ощущая какую-то невидимую
грань, разделявшую их.
Между ними завязался разговор. Лошади шли шагом. На западе пышно цвел
закат, по небу лазоревые шли в ночь тучки. Сбоку от дороги в зарослях
проса оглушительно надсаживался перепел, пыльная тишина оседала над
степью, изжившей к вечеру дневную суету и гомон. На развилке чукаринской и
кружилинской дорог виднелся на фоне сиреневого неба увядший силуэт
часовни; над ним отвесно ниспадала скопившаяся громада кирпично-бурых
кучевых облаков.
— Откель же вы взялись, Степан Андреич? — радостно допытывался Мишка.
— Из Германии. Выбрался вот на родину.
— Как же наши казаки гутарили: мол, убили на наших глазах Степана?
Степан отвечал сдержанно, ровно, словно тяготясь расспросами:
— Ранили в двух местах, а казаки… Что казаки? Бросили они меня…
Попал в плен… Немцы вылечили, послали на работу…
— Писем от вас не было вроде…
— Писать некому. — Степан бросил окурок и сейчас же закурил вторую
сигару.
— А жене? Супруга ваша живая-здоровая.
— Я ведь с ней не жил, — известно, кажется.
Голос Степана звучал сухо, ни одной теплой нотки не вкралось в него.
Упоминание о жене его не взволновало.
— Что же, не скучали в чужой стороне? — жадно пытал Мишка, почти ложась
грудью на луку.
— Вначале скучал, а потом привык. Мне хорошо жилось. — Помолчав,
добавил: — Хотел совсем остаться в Германии, в подданство перейти. Но вот
домой потянуло — бросил все, поехал.
Степан, в первый раз смягчив черствые излучины в углах глаз, улыбнулся.
— А у нас тут, видите, какая расторопь идет? Воюем промеж себя.
— Да-а-а-а… слыхал.
— Вы каким же путем ехали?
— Из Франции, пароходом из Марселя — город такой — до Новороссийска.
— Мобилизуют и вас?
— Наверное… Что нового в хуторе?
— Да разве всего расскажешь? Много новья.
— Дом мой целый?
— Ветер его колышет…
— Соседи? Мелеховы ребята живые?
— Живые.
— Про бывшую нашу жену слух имеете?
— Там же она, в Ягодном.
— А Григорий… живет с ней?
— Нет, он с законной. С Аксиньей вашей разошелся…
— Вот как… Не знал.
С минуту молчали. Кошевой продолжал жадно разглядывать Степана. Сказал
одобрительно и с почтением:
— Видать, хорошо вам жилось, Степан Андреич. Одежа у вас справная, как
у благородного.
— Там все чисто одеваются. — Степан поморщился, тронул плечо возницы: —
Ну, поторапливайся.
Возница невесело махнул кнутом, усталые лошади недружно дернули барки.
Дрожки, мягко шепелявя колесами, закачались на выбоинах, и Степан, кончая
разговор, поворачиваясь к Мишке спиной, спросил:
— На хутор едешь?
— Нет, в станицу.
На развилке Мишка свернул вправо, привстал на стременах:
— Прощайте покеда, Степан Андреич!
Тот примял запыленное поле шляпы тяжелой связкой пальцев, ответил
холодно, четко, как нерусский, выговаривая каждый слог:
— Будьте здоровы!

| весь текст сразу | следующая часть —>