Но не тем холодным сном могилы

Ещё одно заявление, часто делаемое о Лермонтове, — «он искал смерти». Что тут можно возразить?

Конечно, поэт думал о смерти. Хорошо известно его трагичнейшее стихотворение «Пленный рыцарь»:

В каменный панцирь я ныне закован,

Каменный шлем мою голову давит,

Щит мой от стрел и меча заколдован,

Конь мой бежит, и никто им не правит…

…Мчись же быстрее, летучее время!

Душно под новой бронёю мне стало!

Смерть, как приедем, подержит мне стремя, —

Слезу и сдёрну с лица я забрало.

Эти строки были написаны поэтом, когда он был под арестом за дуэль с Э.Барантом. Но можно ли говорить, что их настроение предопределило весь остаток жизни поэта? Думаю, что ни в коем случае нельзя!

Часто цитируют знаменитые строки, написанные незадолго до гибели:

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть;

Я ищу свободы и покоя!

Я б хотел забыться и заснуть!

Но ведь и там мечта не о смерти:

Но не тем холодным сном могилы…

Я б желал навеки так заснуть,

Чтоб в груди дремали жизни силы,

Чтоб дыша вздымалась тихо грудь;

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,

Про любовь мне сладкий голос пел,

Надо мной чтоб вечно зеленея

Тёмный дуб склонялся и шумел.

Высланный на Кавказ, он примет участие в страшных и кровавых сражениях. Я писала уже о судьбе сблизившегося с ним на Кавказе декабриста В.Н.Лихарева (читайте здесь) – вот он искал смерти и нашёл её. А Лермонтов…

Из сражений он вышел, не получив ни одной царапины, был представлен к наградам (но ничего не получил по распоряжению царя), получив отпуск, поехал в Петербург.

Я не буду сейчас разбирать все сопутствующие этому события. Напомню одно: хорошо известно, что Лермонтов в эту пору был полон творческих планов. Рассказывает В.А.Соллогуб: «Последнее наше свидание мне очень памятно. Это было в 1841 году: он уезжал на Кавказ и приехал ко мне проститься. ‘’Однако ж, – сказал он мне, – я чувствую, что во мне действительно есть талант. Я думаю серьезно посвятить себя литературе. Вернусь с Кавказа, выйду в отставку, и тогда давай вместе издавать журнал’’. Он уехал в ночь. Вскоре он был убит».

Один из первых биографов поэта, П.К.Мартьянов, со слов В.И.Чиляева (хозяина дома в Пятигорске, где жил Лермонтов), передаёт разговор Михаила Юрьевича с М.П.Глебовым, секундантом на роковой дуэли, по пути на место её: «Я выработал уже план, – говорил он Глебову, – двух романов: одного – из времён смертельного боя двух великих наций, с завязкою в Петербурге, действиями в сердце России и под Парижем и развязкой в Вене, и другого – из кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове, его диктатурой и кровавым усмирением Кавказа, Персидской войной и катастрофой, среди которой погиб Грибоедов в Тегеране, а вот придётся сидеть у моря и ждать погоды, когда можно будет приняться за кладку их фундамента. Недели через две уже нужно будет отправиться в отряд, к осени пойдём в экспедицию, а из экспедиции когда вернёмся!»

Можно этому не верить (Чиляев о поэте рассказывал слишком много и охотно). Но вот свидетельство В.Г.Белинского: «Уже затевал он в уме, утомлённом суетою жизни, создания зрелые; он сам говорил нам, что замыслил написать романическую трилогию, три романа из трёх эпох жизни русского общества (века Екатерины II, Александра I и настоящего времени), имеющие между собою связь и некоторое единство, по примеру куперовской тетралогии, начинающейся «Последним из могикан», продолжающейся «Путеводителем в пустыне» и «Пионерами» и оканчивающейся «Степями»» (не могу удержаться: мы сейчас знаем пенталогию Ф.Купера, которого Лермонтов, кстати, очень ценил, а в то время первая её часть, «Зверобой», ещё не была опубликована!)

Да, Лермонтов предчувствовал скорую гибель, но вовсе к ней не стремился. Е.П.Ростопчина расскажет в письме к А.Дюма о прощании с Лермонтовым: «Около конца апреля или начала мая мы собрались на прощальный ужин, чтобы пожелать ему доброго пути. Я из последних пожала ему руку… Во время всего ужина и на прощанье Лермонтов только и говорил об ожидавшей его скорой смерти. Я заставляла его молчать, старалась смеяться над его, казавшимися пустыми, предчувствиями, но они поневоле на меня влияли и сжимали сердце».

Е.П.Ростопчина

Потом она напишет стихотворение «На дорогу», закончив его почти заклинанием:

Но есть заступница родная

С заслугою преклонных лет,—

Она ему конец всех бед

У неба вымолит, рыдая!

Но заняты радушно им

Сердец приязненных желанья,—

И минет срок его изгнанья,

И он вернётся невредим!

А сам Лермонтов попросит в письме С.Н.Карамзиной: «Пожелайте мне счастья и лёгкого ранения, это всё, что только можно мне пожелать». Ранение давало право просить об отставке…

Если бы поэт искал смерти, то, наверное, направился бы прямо в отряд, а не в Пятигорск, где явно собирался не скучать. Увы, приходится снова ссылаться на рассказы Чиляева – но, думается, хоть какая-то часть правды в его рассказах есть!

Вот рассказ о приезде в Пятигорск:

«Столыпин с Лермонтовым были введены в кабинет.

– А, здравствуйте, господа, – приветствовал их нахмуренный представитель власти, сделав шаг вперёд, – зачем и надолго ли пожаловали?

– Болезнь загнала, г. полковник, – начал было речь Лермонтов, но Ильяшенков, желая выказать строгость, перебил его словом: «Позвольте!» – и, обратись к Столыпину, сказал:

– Вы – старший, отвечайте.

Столыпин объяснил причину прибытия и подал медицинское свидетельство и рапорт о дозволении лечиться в Пятигорске. Его примеру последовал и Лермонтов.

Комендант, прочитав рапорты, передал их плац-адъютанту с приказанием представить их в штаб, а молодым людям, пожав руки, сказал:

– Хотя у меня в госпитале и нет мест, ну, да что с вами делать, оставайтесь! Только с уговором, господа, не шалить и не бедокурить! В противном случае вышлю в полки, так и знайте!

– Больным не до шалостей, г. полковник, – отвечал с поклоном Столыпин.

– Бедокурить не будем, а повеселиться немножко позвольте, г. полковник, – поклонился в свою очередь почтительно Лермонтов. – Иначе ведь мы можем умереть от скуки, и вам же придётся хоронить нас.

– Тьфу, тьфу! – отплюнулся Ильяшенков, – что это вы говорите! Хоронить людей я терпеть не могу. Вот если бы вы, который-нибудь, женились здесь, тогда бы я с удовольствием пошёл к вам на свадьбу.

– Жениться!.. тьфу, тьфу! – воскликнул с притворным ужасом Лермонтов, пародируя коменданта. – Что это вы говорите, г. полковник, да я лучше умру!

– Ну, вот, ну, вот! я так и знал, – замахал руками Ильяшенков, – вы неисправимы, сами на себя беду накликаете. Ну, да идите с Богом и устраивайтесь!.. А там что Бог даст, то и будет».

А вот рассказ о времяпрепровождении «больного» Лермонтова: «Иногда по утрам Лермонтов уезжал на своем лихом Черкесе за город, уезжал рано и большей частию вдруг, не предуведомив заблаговременно никого: встанет, велит оседлать лошадь и умчится один. Он любил бешеную скачку и предавался ей на воле с какою-то необузданностью. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, как головоломная джигитовка по необозримой степи, где он, забывая весь мир, носился как ветер, перескакивая с ловкостью горца через встречавшиеся на пути рвы, канавы и плетни. Но при этом им руководила не одна только любительская страсть к езде, он хотел выработать из себя лихого наездника-джигита, в чём неоспоримо и преуспел, так как все товарищи его, кавалеристы, знатоки верховой езды, признавали и высоко ценили в нем столь необходимые, по тогдашнему времени, качества бесстрашного, лихого и неутомимого ездока-джигита. Знакомые дамы приходили в восторг от его удали и неустрашимости, когда он, сопровождая их на прогулках и в кавалькадах, показывал им «высшую школу» наездничества, а Верзилинские ‘’грации’’ не раз даже рукоплескали, когда он, проезжая мимо, перед их окнами ставил на дыбы своего Черкеса и заставлял его чуть не плясать ‘’лезгинку’’».

И практически все говорят о Лермонтове как о душе пятигорского общества. «Любили мы его все, — рассказывает служивший в то время на Кавказе офицер Н.П.Раевский. — У многих сложился такой взгляд, что у него был тяжёлый, придирчивый характер. Ну, так это неправда; знать только нужно было с какой стороны подойти. Особенным неженкой он не был, а пошлости, к которой он был необыкновенно чуток, в людях не терпел, но с людьми простыми и искренними и сам был прост и ласков». «Лермонтов иногда бывал весел, болтлив до шалости: бегал в горелки, играли в кошку-мышку, в серсо; потом всё это изображалось в карикатурах, что нас смешило», — вспоминает Эмилия, одна из «Верзилинских граций», в доме которых поэт постоянно бывал.

И все вспоминают великолепный бал, устроенный 8 июля 1841 года в гроте Дианы.

Декабрист Н.И.Лорер, бывший тогда в Пятигорске, описал его: «Свод грота убрали разноцветными шалями, соединив их в центре в красивый узел и прикрыв круглым зеркалом; стены обтянули персидскими коврами; повесили искусно импровизированные люстры, из простых обручей и верёвок, обвитых, чрезвычайно красиво, великолепными живыми цветами и вьющеюся зеленью; снаружи грота, на огромных деревьях аллей, прилегающих к площадке, на которой собирались танцевать, развесили, как говорят, более 2 500 разноцветных фонарей… Хор военной музыки поместили на площадке, над гротом, и во время антрактов между танцами мотивы музыкальных знаменитостей нежили слух очарованных гостей. Бальная музыка стояла в аллее; красное сукно длинной лентой стлалось до палатки, назначенной служить уборною для дам. Она также убрана была шалями и снабжена заботливыми учредителями всем необходимым для самой взыскательной и избалованной красавицы. Уголок этот был так мило отделан, что дамы бегали туда для того только, чтобы полюбоваться им. Роскошный буфет не был также забыт. Природа, как бы согласившись с общим настроением и желанием людей, выказалась в самом благоприятном виде. В этот вечер небо было чистого тёмно-синего цвета и усеяно бесчисленными серебряными звёздами. Ни один листок не шевелился на деревьях».

Грот Дианы в Пятигорске

Лермонтов не только принял самое деятельное участие в подготовке этого праздника, но и от души веселился. «Лермонтов был очень весел, не уходил в себя и от души шутил и смеялся», — рассказывал Н.П.Раевский. Родственница Лермонтова Е.Г.Быховец пишет сестре: «Как же я весело провела время!.. Даже Лермонтов, который не любил танцевать, и тот был так весел; оттуда мы шли пешком. Все молодые люди нас провожали с фонарями; один из них начал немного шалить. Лермонтов, как cousin, предложил сейчас мне руку; мы пошли скорей, и он до дому меня проводил». «Лермонтов необыкновенно много танцевал, да и всё общество было как-то особенно настроено к веселью» — свидетельство Н.И.Лорера.

Согласитесь, всё это никак не походит на образ человека, ищущего смерти!

И – контраст!

«Этот пикник последний был; ровно чрез неделю мой добрый друг убит, а давно ли он мне этого изверга, его убийцу, рекомендовал как товарища, друга!» (Е.Г.Быховец)

«Бал продолжался до поздней ночи или, лучше сказать, до самого утра… При полном рассвете я лёг спать. Кто думал тогда, кто мог предвидеть, что через неделю после такого весёлого вечера настанут для многих или, лучше сказать, для всех нас участников горесть и сожаление! (Н.И.Лорер)

P.S. Совсем недавно я получила комментарий к своей статье: «В одном из Храмов г.Великий Новгород, Л.Толстой и М.Лермонтов изображены на иконе, как находящиеся в аду». Естественно, было много вопросов. Порывшись в своих архивах, я обнаружила заметку в журнале «Огонёк» за 1964 год (номер к 150-летию поэта). Заметка напечатана на стр. 6 без имени автора. Привожу без изменений её, а также скан фотографии.

«Лермонтов в аду

Фреска эта была обнаружена в одной из церквей бывшей Тульской губернии, в селе Подмоклове. Если вы приглядитесь, то среди грешников легко узнаете Лермонтова. По словам старожилов, сельский художник изобразил поэта в аду по приказанию помещика. Для работы своей художник пользовался известным портретом Лермонтова кисти Клюндера.

Первые сообщения о любопытной фреске появились в 1900 году. Впоследствии она была переведена на холст советским художником-реставратором Д.Богословским».

Если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!

Карту всех публикаций о Лермонтове смотрите здесь