Счастлив тот кто сумеет навеять человечеству сон золотой
Борис Егоров. Российские утопии. Исторический путеводитель. СПб., “Искусство — СПБ”, 2007, 415 стр.
Стихотворение Беранже “Безумцы” (“Les Fous”), известное у нас по переводу В. Курочкина, могло бы служить эпиграфом к тем сотням, а возможно, и тысячам исследований, которые посвящены проблемам утопии и утопического сознания, его роли в мировой истории. Патетически и с надрывом декламирует Актер в пьесе Горького “На дне”:
Господа, если к правде святой
Мир дорогу найти не сумеет,
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой.
Поэт нашел удивительно точное слово “le fou”, которое во французском языке означает и дурака, и придворного шута, имевшего привилегию говорить иной раз горькую правду. Причем в утопическом варианте этого “безумства” воплощен целый клубок трагических парадоксов человеческого существования: люди не могут не мечтать о прекрасной жизни (лучший пример тут Дон Кихот), они воплощают утопию в жизнь и убеждаются в том, что реализация светлой мечты ведет к антиутопии. Но утопия не умирает, мы все обречены на то, чтобы снова и снова наступать на грабли…
Отсюда и вечная актуальность темы, отсюда интерес к очередной книге, этой теме посвященной. Ее автор — известный в мировой филологической науке человек, один из создателей московско-тартуской семиотической школы, бывший долгие годы ближайшим другом и соратником Ю. М. Лотмана. Работает Б. Ф. Егоров и как культуролог, см. его фундаментальное исследование “Очерки по истории русской культуры XIX века”1. Книга о русской утопии является логическим продолжением этого труда, а также других работ ученого, посвященных отечественной литературе и критике позапрошлого столетия.
Опираясь на большой фактический материал, Б. Ф. Егоров привлекает наше внимание к “классическим” произведениям типа “Что делать?” Чернышевского и к вещам малоизвестным вроде зашифрованных утопических проектов Н. В. Кукольника или романа “Рай земной” (1903) К. С. Мережковского, брата известного писателя.
Определенные (и вполне понятные) трудности испытал ученый в попытках дать свое определение изучаемому явлению. Он пишет: “Я <…> расширяю (или сужаю?) понятие и определяю утопию как мечту об идеальной жизни в любых масштабах и объемах <…>” (курсив автора. — В. В.). “В утопическую область я включаю не только печатные <…> тексты, но и устные рассказы и идеи, не только художественные произведения, но и трактаты, письма, очерки <…>”. На наш взгляд, ни о каком “сужении” понятия речь тут не идет, наоборот, “утопия как мечта” фактически понята как некий “мегажанр”, включающий в себя по сути дела любые жанры. Именно любые, то есть не только словесные (речевые по терминологии Бахтина), но и живописные (пасторальные, идиллические пейзажи), музыкальные, архитектурные (храм как “земной рай”), садово-парковые (сад как hortus conclusus, минимальное подобие Эдема). Исследователь в основном занят анализом словесных утопических жанров и личностями их творцов, но иногда говорит и об отражении утопической тематики в других сферах искусства.
Автор понимает парадоксальную связь между утопией и антиутопией. Он пишет, что еще у Свифта “утопией прикрывались полемика и сатира. Они, заполняя все пространство произведения, превращают утопию в антиутопию (курсив автора. — В. В.). Утопия может смешиваться с антиутопией и перетекать в нее”. Здесь напрашивается обобщение — практически любая утопия несет в себе имплицитно собственное отрицание, “деконструирует” себя, выражаясь языком Жака Деррида. Если же утопия реализуется и даже долгое время существует, скажем, в форме сельской идиллии, то все равно она разрушается под воздействием внешних агрессивных сил. Достоевский, как показано в книге Егорова, гениально и парадоксально заострил этот момент в “Сне смешного человека” — один “грешник” легко разрушил целый рай! Но это лишь значит, что в душах невинных обитателей блаженной планеты всегда таились разрушительные “микробы” всевозможных страстей.
И — vice versa — во многих антиутопиях сохраняются элементы утопии — Путешественник во времени видит в царстве элоев черты коммунизма (“Машина времени” Уэллса), “Прекрасный новый мир” Хаксли действительно “прекрасен” изобилием материальных благ. Еще раз подчеркнем, что “чистая” утопия per se (сама по себе) в принципе антиутопична. Что доказывает не без доли эпатажности Ю. И. Дружников, утверждая, что “Утопия” Томаса Мора на самом деле опровергает “мечту об идеальной жизни”!2 На “кричащее противоречие” своего текста внятно намекает и сам Мор в конце книги, когда пишет от лица повествователя: “Мне сейчас же пришло на ум немало обычаев и законов этого народа (утопийцев. — В. В.), заключающих в себе чрезвычайную нелепость”. Мор надеется: “У нас будет еще время поглубже подумать об этом предмете <…> Хорошо, если бы это когда-нибудь осуществилось!” Подумать на эту тему “поглубже” людям довелось только через несколько сотен лет после казни великого утописта. Мы сейчас не имеем возможности вдаваться в обсуждение причин столь “странной” (и приносящей людям столько страданий, разочарований) связи утопии с антиутопией, это задача специального исследования. Но одно, по-моему, ясно: дело в страшной силе отчуждения, или, иначе говоря, иронии истории, которая, начиная с самого возникновения человечества, превращает благие его начинания и замыслы в нечто противоположное. К тому же каждый утопист вольно или невольно вкладывает в проекты всеобщего блага свои сугубо личные пристрастия и антипатии, которые для массы людей неприемлемы. Авторский эгоизм борется в утопиях с альтруизмом и превращает их в антиутопии.
Собственно, почти вся книга Бориса Федоровича Егорова, представляющая, как он сам пишет, “исторический путеводитель” по русским утопиям — от самых древних вплоть до начала ХХ века, — есть в то же время нагляднейшее пособие по “демонтажу” российского утопического сознания во всех его разновидностях. Это история, полная драматизма, трагизма и не лишенная комических эпизодов. Первый раздел книги — “Народные легенды и попытки реализации утопий”, где исследователь дает впечатляющий обзор разнообразнейшей фольклорно-мифо-литературной продукции о рае и аде, этих “самых древних” формах утопии и антиутопии, об апокрифических сказаниях про индийское царство, Беловодье, град Китеж и т. д. При этом отмечено, что у наших предков, вынужденных много и тяжело трудиться, да еще в условиях зависимости от бояр и князей, вырабатывалось стойкое отвращение к труду как таковому. Здесь стоило сослаться на великолепную статью Е. Н. Трубецкого “└Иное царство” и его искатели в русской народной сказке” (1922), в которой этот выдающийся религиозный философ и последователь Вл. Соловьева пытается в духе теодицеи примирить “софийные” и “антисофийные” начала в русской культуре и жизни. “Как раз в русской сказке, — пишет Трубецкой, — сочувствие лени и воровству граничит с апофеозом лентяя и вора”3. Тут же автор осуждает советскую власть, которая осуществляет эту “утопию бездельника и вора”4. К этой народной утопии-антиутопии, отзвуки которой мы находим и в платоновском “Чевенгуре”, по Е. Н. Трубецкому, примешиваются черты христианского настроения, пронизывающего сказку: “тайна всеобщей солидарности” всего живого в мире, “мудрого безумия” человеческой жертвы5.
Много говорится у Егорова о старообрядцах, хлыстах, скопцах, духоборах, пытавшихся победить земное нечестие и устроить божескую жизнь на этом свете. Удивительна случайная, но символическая по сути перекличка двух ничем вроде бы не связанных явлений русской жизни. На рубеже XVII — XVIII веков был знаменит среди старообрядцев Андрей Денисов, который “происходил из обедневших князей Мышкиных”. Знал ли что-нибудь о нем автор романа “Идиот”? Это возможно, ведь Достоевский интересовался старообрядцами. Во всяком случае, “почти однофамильцы”, реальный Андрей Денисов и литературный герой, князь Мышкин, сходны в своем стремлении найти правду Божью в этом грешном мире.
Книга Егорова читается иногда как увлекательный роман приключений — авантюр духа и действия. Перед нами возникает тянущаяся сквозь века панорама удивительных событий, бесконечная галерея героев — отважных, хитрых, ловких, умных и безрассудных, подчас просто безумных, обаятельных и отталкивающих. Таков, например, “колоритный и загадочный” поляк Йозеф Еленский, который добровольно утратил свое шляхетское звание, зато сочинил грандиозный план по уничтожению крепостного права, а заодно и по замене “матушки императрицы” ее сыном Павлом на троне. Павел получил трон и без Еленского, но последний не растерялся и уже при Александре выдвигает вполне безумный проект превращения государства российского в “религиозное, теократическое царство скопцов”. И за такой невероятный по дерзости план был всего лишь сослан в монастырь. Чудны дела твои, Господи.
Вообще русский XVIII век настолько насыщен утопистами, что впору называть это время не только эпохой Просвещения, но и “фантазийным” столетием. Тон задавали мечтатели-цари и “жадною толпой стоящие у трона” фавориты типа Потемкина и Зубова. Многое из их проектов осуществлялось, но какой ценой! Трудно (да, пожалуй, и невозможно) сказать, больше пользы или вреда принесли, например, реформы Петра. Боярин Федор Салтыков сочинил в 1714 году “Изъявления прибыточные государству”, в которых развернул грандиозный план по уничтожению нищеты и росту благосостояния народа. Много он пишет о создании библиотек и развитии монументальной пропаганды. Прожектером был крестьянский сын Иван Посошков, ставший богатым промышленником. В своей “Книге о скудости и богатстве” он проповедует аскетические христианские нормы любви и смирения и осуждает введенные Петром “богомерзкие танцы”. Утопистами были и наши писатели — Сумароков, Княжнин, Херасков, Эмин (турок по происхождению), Радищев и другие. Причем у каждого из них были свои причуды и преференции, иногда забавные, иногда просто дикие. Так, писатель и астроном Федор Дмитриев-Мамонов, дальний родственник Петра Первого, в аллегорической повести “Дворянин-философ” с одобрением живописует некое муравьиное царство, в котором черные муравьи-работяги почитают высшей для себя честью целовать в зад своих властителей. Хороша утопия! Впрочем, в сочинении есть и более “мягкие” варианты утопий, которые отдаленно перекликаются с “межпланетными” фантазиями Лукиана и Сирано де Бержерака. Печальное совпадение — Федор Дмитриев-Мамонов, как и его однофамилец, граф Матвей Дмитриев-Мамонов (1790 — 1863), тоже прожектер и оппонент самодержавия, оба были психически нездоровы. При этом Мамонов-второй пострадал за свои выпады против Романовых-“голштинцев”: Николай Первый велел держать его под стражей и принудительно лечить6.
Уже неоднократно писалось о выдающемся авантюристе Морисе Беньовском (1746 — 1786), бунтаре и путешественнике, сосланном на Камчатку, откуда он бежал с группой помощников и на захваченном судне достиг острова Тайвань, где и возмечтал создать Государство Солнца по образцам, вычитанным из книг Мора и Кампанеллы. Позднее этот мечтатель строил “идеальное государство” уже на Мадагаскаре… Как отмечает Егоров, эти изумительные деяния беглого поляка начинают “грустную череду российских коммунистических и социалистических общин, основанных на утопических планах”.
Бoльшая часть книги Б. Ф. Егорова отдана русским утопиям XIX века, которые по части жанрового и идейного разнообразия, да и количественно превосходят даже фантазии предшествующего столетия. Заметно выросло художественное мастерство писателей-утопистов, появляются новые жанрово-тематические направления в утопической литературе, например утопии научно-фантастические. Участились попытки практической реализации утопических проектов, и тут первым в XIX столетии оказался граф Аракчеев, осуществивший “задумку” Александра I. В системе военных поселений мы находим классический пример перехода утопии в антиутопию. Граф оказался отличным хозяйственником, предшественником “новых русских”: он вводит в сельское хозяйство многопольную систему, селекцию скота и семян, зарабатывает бешеные деньги и выделяет жертвам петербургского наводнения 1824 года целый миллион рублей! Но и вводит в своих “идеальных” поселениях жесточайший режим. Этого “прожектера” заклеймил Салтыков-Щедрин в гротескно-сатирическом образе Угрюм-Бурчеева, из-за которого “история прекратила течение свое”.
XIX век — это время мощной активизации социально-политической мысли в России, что не могло не сказаться и в сфере “мечты об идеальной жизни”. Вовсю прожектерствуют правители, не отстают от них и декабристы. Основатель Харьковского университета Василий Каразин (1773 — 1842) оказался первым в России (а может быть, и в мире?) автором идеи о регуляции природы с помощью управления атмосферным электричеством, которая позднее привлекла Н. Ф. Федорова и др. Эта идея не реализована до сих пор — да, по-моему, и хорошо, что она не осуществилась, ведь на практике это может привести к полной атмосферной катастрофе… О страшных последствиях радикального вмешательства человека в устройство природы задумывался князь В. Ф. Одоевский, который в одном из очерков цикла “Русские ночи” (1844) рисует гигантский пороховой взрыв, раскалывающий земной шар и ведущий к гибели человечества. “До такой антиутопии, — пишет Б. Ф. Егоров, — не доходили и видные авторы ХХ века”. Это утверждение нуждается в серьезной корректировке. Как пишет И. Р. Шафаревич в книге “Социализм как явление мировой истории” (1977), самоубийственные фантазии, представления о гибели мира и его последующем возрождении характерны для многих мифологий, а также для взглядов таких утопистов, как Сен-Симон и Фурье, в ХХ веке их подхватывает Г. Маркузе. Да и Жюль Верн отдал дань таким опасениям в сатирическом романе “Вверх дном” (1889), где герои космического полета вокруг Луны превращаются в безумных воротил, которые хотят в целях наживы “выпрямить” земную ось с целью изменения климата и получения неслыханных прибылей. Только ошибка в вычислениях изобретателя Мастона спасает земной шар от гибели.
Общий вывод из замечательной книги Б. Ф. Егорова: человечество всегда мечтало и никогда не перестанет мечтать о лучшей жизни на земле, а теперь и о существовании в космосе. И, удивительное дело, сколь бы горькие и даже страшные уроки ни преподносила жизнь, раз за разом превращая любую реализуемую на практике утопию в антиутопию, люди ничуть не учатся на ошибках. Почему? Видимо, все же прав Фрейд: два могучих импульса нашего подсознания, либидо и танатос, все-таки подчиняют себе человеческий разум, который то и дело превращается в великое неразумие, просто в безумие. В тягу к коллективному всечеловеческому самоубийству. Чем иначе объяснить тот факт, что даже Александр Богданов, бывший соратник Ленина, но кроткий человек, действительно желавший счастья людям, в своем утопическом романе “Красная звезда” (1908) заставляет марсианского ученого-коммуниста Стэрни мечтать об истреблении всех жителей Земли!
Как пресечь превращение утопий в их противоположность? Никто пока не знает ответа.
Владимир Вахрушев.
г. Балашов.
1 В кн.: “Из истории русской культуры”. Т. 5 (XX век). М., “Языки русской культуры”, 1996, стр. 13 — 389.
2 Дружников Ю. И. Человек, который перестал смеяться. — “Вышгород” (Таллинн), 2003, № 4, стр. 142 — 165.
3 Трубецкой Е. Н. “Иное царство” и его искатели в русской народной сказке. — “Литературная учеба”, 1990, № 2, стр. 100 — 118.
4 Там же, стр. 105.
5 Там же, стр. 106 — 108.
6 См.: Лотман Ю. М. Матвей Алекс. Мамонов. — “Ученые записки Тартуского университета”. Вып. 78. Тарту, 1959, стр. 19 — 92.
