Скачать сон смешного человека fb2 скачать

«Но неужели не все равно, сон или нет, если сон этот возвестил мне Истину?»
Ф.М. Достоевский «Сон смешного человека»

Невероятно ёмкая проза, маленький рассказ-притча на нескольких страницах, и вдруг — настоящий парад идей от экзистенциализма и психоанализа до христианства и буддизма.Читатель встречает человека, которому ни много ни мало известна Истина, при том, что все окружающие считают этого человека сумасшедшим.Ох как тяжело одному знать истину!

О скольких десятках таких я уже читала?, — подумала я, и могла бы так и не отложить книгу, если бы не рекомендация уважаемого laonov . И это было бы огромной ошибкой.Итак, продолжаем знакомство с героем, типичным «достоевским» персонажем – маленьким, смешным, униженным и, вместе с тем, переполненным гордыней и какой-то большой нелюбовью – и к себе, с детства, и, как следствие, к людям, которые смеются. Но вскоре он освобождается от своего страха быть осмеянным и от своей униженности и гордыни. Герою становится все равно. И это не «все равно, я вас выше и лучше», а убеждение глобальное.… в душе моей нарастала страшная тоска по одному обстоятельству, которое было уже бесконечно выше всего меня: именно — это было постигшее меня одно убеждение в том, что на свете везде все равно.

Падение на дно океана отчаяния и нахождение своеобразного успокоения в самой низкой точке. Можно это назвать стабильностью — ниже падать некуда, всеравнее уже не будет. Чаще всего от такого «всеравнизма» могут «вылечить» люди, но тут герой уже дошел до такой степени отчуждения, что уже не может приблизиться к другим на нужное расстояние. Да и в лекари нет охотников. Ощущение, что все равно всем.И уже готово решение лишить себя жизни, ведь все равно же, но… Всегда бывает какое-то «но». Известно, что даже глубоко депрессивному человеку для самоубийства нужен энергетический «приход». Чтобы стало не так все равно. И вот уже звездочка мелькнула, подсказывая: «сегодня», а дома уже ждет услужливый револьвер.Вот только девочка на улице… Что же это за девочка? Мало ли их, таких, по улицам бегает? Не все ли равно? А если это Анима, душа? Маленькая, жалкая, одинокая. Иначе, отчего бы именно ей не давать покоя человеку перед последним в жизни выбором? Удивительно, как обманчиво простой и короткий текст заставляет прочувствовать, как законы, по которым живет сознание отступают. Вот, сидит человек в кресле, самоубийство – дело уже решенное, сознанию, рассудку всё равно. Ну ладно, почти все равно. Герой засыпает. И начинают действовать другие законы.

Сны, кажется, стремит не рассудок, а желание, не голова, а сердце, а между тем какие хитрейшие вещи проделывал иногда мой рассудок во сне!

В совсем не смешном сне смешной человек встретился с тем, что он сознанием отвергал на протяжении всей жизни, да и сама жизнь, казалось бы, отрицала это как невозможное. Наверное, это был голос души, той самой, отвергаемой и потерянной. Герой увидел Землю и людей такими, какими они могли бы быть, живущими так, как не мог представить его рассудок, это можно было лишь прочувствовать и воспринять всем существом как важнейший и преобразующий опыт.Можно назвать это Раем – мир, наполненный любовью и гармонией, где люди естественным образом ощущают свою самость. Они не отчуждены ни от себя самих и своих потребностей, ни от других людей, ни от природы. И это не Утопия. А всего лишь общество, быть может, несколько более идеальное, чем описываемые Клодом Леви-Строссом традиционные общества народов, котором чужды идеи прогресса, живущие в гармонии с миропорядком. Это ни в коем случае не какое-либо «разумное» устройство общественной жизни. Здесь царит нечто большее, чем разум. Это Целостность.Но я скоро понял, что знание их восполнялось и питалось иными проникновениями, чем у нас на земле, и что стремления их были тоже совсем иные.

…они как бы чем-то соприкасались с небесными звездами, не мыслию только, а каким-то живым путем

Но и прекраснейшие сны не длятся вечно. Герой – человек, носитель первородного греха, а любой Рай всегда мыслился человеком как Рай потерянный. И стоит допустить в царство гармонии хотя бы тень греховной мысли, как начинает исчезать всё, что успел полюбить герой. А потом уже никакие прекрасные идеи не могли спасти этот мир.Когда они стали злы, то начали говорить о братстве и гуманности и поняли эти идеи. Когда они стали преступны, то изобрели справедливость и предписали себе целые кодексы, чтоб сохранить ее, а для обеспечения кодексов поставили гильотину.

И вот уже и на той Земле жизнь почти такая же, как и на этой. Так что же изменилось? К чему был весь этот сон? Человек пробудился для жизни.О, теперь жизни и жизни!

Смешной человек принял и полюбил себя таким, как есть. Ну и что, что люди смеются?Кроме того — люблю всех, которые надо мной смеются, больше всех остальных.

Главное — люби других как себя, вот что главное, и это все, больше ровно ничего не надо: тотчас найдешь как устроиться.

Так бывает, если человек увидел свой путь, дорогу проповеди и разделения своей истины с другими. И как завершающий аккорд звучат прекрасные слова о воссоединении человека с Душой:А ту маленькую девочку я отыскал… И пойду! И пойду!

I

Я смешной человек. Они меня называют теперь сумасшедшим. Это было бы повышение в чине, если б я все еще не оставался для них таким же смешным, как и прежде. Но теперь уж я не сержусь, теперь они все мне милы, и даже когда они смеются надо мной — и тогда чем-то даже особенно милы. Я бы сам смеялся с ними, — не то что над собой, а их любя, если б мне не было так грустно, на них глядя. Грустно потому, что они не знают истины, а я знаю истину. Ох как тяжело одному знать истину! Но они этого не поймут. Нет, не поймут.

А прежде я тосковал очень оттого, что казался смешным. Не казался, а был. Я всегда был смешон, и знаю это, может быть, с самого моего рождения. Может быть, я уже семи лет знал, что я смешон. Потом я учился в школе, потом в университете и что же — чем больше я учился, тем больше я научался тому, что я смешон. Так что для меня вся моя университетская наука как бы для того только и существовала под конец, чтобы доказывать и объяснять мне, по мере того как я в нее углублялся, что я смешон. Подобно как в науке, шло и в жизни. С каждым годом нарастало и укреплялось во мне то же самое сознание о моем смешном виде во всех отношениях. Надо мной смеялись все и всегда. Но не знали они никто и не догадывались о том, что если был человек на земле, больше всех знавший про то, что я смешон, так это был сам я, и вот это-то было для меня всего обиднее, что они этого не знают, но тут я сам был виноват: я всегда был так горд, что ни за что и никогда не хотел никому в этом признаться. Гордость эта росла во мне с годами, и если б случилось так, что я хоть перед кем бы то ни было позволил бы себе признаться, что я смешной, то, мне кажется, я тут же, в тот же вечер, раздробил бы себе голову из револьвера. О, как я страдал в моем отрочестве о том, что я не выдержу и вдруг как-нибудь признаюсь сам товарищам. Но с тех пор как я стал молодым человеком, я хоть и узнавал с каждым годом все больше и больше о моем ужасном качестве, но почему-то стал немного спокойнее. Именно почему-то, потому что я и до сих пор не могу определить почему. Может быть, потому что в душе моей нарастала страшная тоска по одному обстоятельству, которое было уже бесконечно выше всего меня: именно — это было постигшее меня одно убеждение в том, что на свете везде все равно. Я очень давно предчувствовал это, но полное убеждение явилось в последний год как-то вдруг. Я вдруг почувствовал, что мне все равно было бы, существовал ли бы мир или если б нигде ничего не было. Я стал слышать и чувствовать всем существом моим, что ничего при мне не было. Сначала мне все казалось, что зато было многое прежде, но потом я догадался, что и прежде ничего тоже не было, а только почему-то казалось. Мало-помалу я убедился, что и никогда ничего не будет. Тогда я вдруг перестал сердиться на людей и почти стал не примечать их. Право, это обнаруживалось даже в самых мелких пустяках: я, например, случалось, иду по улице и натыкаюсь на людей. И не то чтоб от задумчивости: об чем мне было думать, я совсем перестал тогда думать: мне было все равно. И добро бы я разрешил вопросы; о, ни одного не разрешил, а сколько их было? Но мне стало все равно, и вопросы все удалились.

И вот, после того уж, я узнал истину. Истину я узнал в прошлом ноябре, и именно третьего ноября, и с того времени я каждое мгновение мое помню. Это было в мрачный, самый мрачный вечер, какой только может быть. Я возвращался тогда в одиннадцатом часу вечера домой, и именно, помню, я подумал, что уж не может быть более мрачного времени. Даже в физическом отношении. Дождь лил весь день, и это был самый холодный и мрачный дождь, какой-то даже грозный дождь, я это помню, с явной враждебностью к людям, а тут вдруг, в одиннадцатом часу, перестал, и началась страшная сырость, сырее и холоднее, чем когда дождь шел, и ото всего шел какой-то пар, от каждого камня на улице и из каждого переулка, если заглянуть в него в самую глубь, подальше, с улицы. Мне вдруг представилось, что если б потух везде газ, то стало бы отраднее, а с газом грустнее сердцу, потому что он все это освещает. Я в этот день почти не обедал и с раннего вечера просидел у одного инженера, а у него сидели еще двое приятелей. Я все молчал и, кажется, им надоел. Они говорили об чем-то вызывающем и вдруг даже разгорячились. Но им было все равно, я это видел, и они горячились только так. Я им вдруг и высказал это: «Господа, ведь вам, говорю, все равно». Они не обиделись, а все надо мной засмеялись. Это оттого, что я сказал без всякого упрека, и просто потому, что мне было все равно. Они и увидели, что мне все равно, и им стало весело.

Когда я на улице подумал про газ, то взглянул на небо. Небо было ужасно темное, но явно можно было различить разорванные облака, а между ними бездонные черные пятна. Вдруг я заметил в одном из этих пятен звездочку и стал пристально глядеть на нее. Это потому, что эта звездочка дала мне мысль: я положил в эту ночь убить себя. У меня это было твердо положено еще два месяца назад, и как я ни беден, а купил прекрасный револьвер и в тот же день зарядил его. Но прошло уже два месяца, а он все лежал в ящике; но мне было до того все равно, что захотелось наконец улучить минуту, когда будет не так все равно, для чего так — не знаю. И, таким образом, в эти два месяца я каждую ночь, возвращаясь домой, думал, что застрелюсь. Я все ждал минуты. И вот теперь эта звездочка дала мне мысль, и я положил, что это будет непременно уже в эту ночь. А почему звездочка дала мысль — не знаю.

И вот, когда я смотрел на небо, меня вдруг схватила за локоть эта девочка. Улица уже была пуста, и никого почти не было. Вдали спал на дрожках извозчик. Девочка была лет восьми, в платочке и в одном платьишке, вся мокрая, но я запомнил особенно ее мокрые разорванные башмаки и теперь помню. Они мне особенно мелькнули в глаза. Она вдруг стала дергать меня за локоть и звать. Она не плакала, но как-то отрывисто выкрикивала какие-то слова, которые не могла хорошо выговорить, потому что вся дрожала мелкой дрожью в ознобе. Она была отчего-то в ужасе и кричала отчаянно: «Мамочка! Мамочка!» Я обернул было к ней лицо, но не сказал ни слова и продолжал идти, но она бежала и дергала меня, и в голосе ее прозвучал тот звук, который у очень испуганных детей означает отчаяние. Я знаю этот звук. Хоть она и не договаривала слова, но я понял, что ее мать где-то помирает, или что-то там с ними случилось, и она выбежала позвать кого-то, найти что-то, чтоб помочь маме. Но я не пошел за ней, и, напротив, у меня явилась вдруг мысль прогнать ее. Я сначала ей сказал, чтоб она отыскала городового. Но она вдруг сложила ручки и, всхлипывая, задыхаясь, все бежала сбоку и не покидала меня. Вот тогда-то я топнул на нее и крикнул. Она прокричала лишь: «Барин, барин!..» — но вдруг бросила меня и стремглав перебежала улицу: там показался тоже какой-то прохожий, и она, видно, бросилась от меня к нему.

Я поднялся в мой пятый этаж. Я живу от хозяев, и у нас номера. Комната у меня бедная и маленькая, а окно чердачное, полукруглое. У меня клеенчатый диван, стол, на котором книги, два стула и покойное кресло, старое-престарое, но зато вольтеровское. Я сел, зажег свечку и стал думать. Рядом, в другой комнате, за перегородкой, продолжался содом. Он шел у них еще с третьего дня. Там жил отставной капитан, а у него были гости — человек шесть стрюцких, пили водку и играли в штос старыми картами. В прошлую ночь была драка, и я знаю, что двое из них долго таскали друг друга за волосы. Хозяйка хотела жаловаться, но она боится капитана ужасно. Прочих жильцов у нас в номерах всего одна маленькая ростом и худенькая дама, из полковых, приезжая, с тремя маленькими и заболевшими уже у нас в номерах детьми. И она и дети боятся капитана до обмороку и всю ночь трясутся и крестятся, а с самым маленьким ребенком был от страху какой-то припадок. Этот капитан, я наверно знаю, останавливает иной раз прохожих на Невском и просит на бедность. На службу его не принимают, но, странное дело (я ведь к тому и рассказываю это), капитан во весь месяц, с тех пор как живет у нас, не возбудил во мне никакой досады. От знакомства я, конечно, уклонился с самого начала, да ему и самому скучно со мной стало с первого же разу, но сколько бы они ни кричали за своей перегородкой и сколько бы их там ни было, — мне всегда все равно. Я сижу всю ночь и, право, их не слышу, — до того о них забываю. Я ведь каждую ночь не сплю до самого рассвета и вот уже этак год. Я просиживаю всю ночь у стола в креслах и ничего не делаю. Книги читаю я только днем. Сижу и даже не думаю, а так, какие-то мысли бродят, а я их пускаю на волю. Свечка сгорает в ночь вся. Я сел у стола тихо, вынул револьвер и положил перед собою. Когда я его положил, то, помню, спросил себя: «Так ли?», и совершенно утвердительно ответил себе: «Так». То есть застрелюсь. Я знал, что уж в эту ночь застрелюсь наверно, но сколько еще просижу до тех пор за столом, — этого не знал. И уж конечно бы застрелился, если б не та девочка.