В чем особенности композиции этого стихотворения сон

13 апреля 1841 года, перед последним возвращением Лермонтова на Кавказ, В. Ф. Одоевский подарит ему записную книжку “с тем, чтобы он возвратил её <…> всю исписанную”1. Лермонтов испишет “старую и любимую книгу” князя стихами, без которых русскую поэзию теперь представить невозможно. «Утёс» , «Листок» , «Выхожу один я на дорогу…» , «Пророк» , «Нет, не тебя так пылко я люблю…» . Среди них особняком стоит стихотворение, которое Дмитрий Мережковский назовёт “видением <…> ужасающей ясности”, а осудивший Лермонтова Владимир Соловьёв тем не менее скажет: “Одного этого стихотворения, конечно, достаточно, чтобы признать за Лермонтовым врождённый, через голову многих поколений переданный ему гений”.
Стихотворение это — «Сон» .
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая ещё дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.

Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом;
И солнце жгло их жёлтые вершины
И жгло меня — но спал я мёртвым сном.
“С свинцом в груди” — реминисценция из стихотворения «Смерть Поэта» . Она невольно сближает судьбы двух русских гениев, которых — и небезосновательно — потомки будут считать антиподами. Если «Смерть Поэта» утверждает трагический для Пушкина финал как роковую неизбежность (“Судьбы свершился приговор”), то «Сон» является последним пророчеством Лермонтова, неминуемо ведущим к зловещему воплощению. “…Поэт был действительно глубоко ранен пулею в грудь, действительно лежал на песке с открытою раной, и действительно уступы скал теснилися кругом”, — перечисляет В. Соловьёв4. Добавим ещё одно “действительно”. Обстоятельства гибели героя «Сна» (читай: Лермонтова) заставляют отбросить мысль о том, что смерть настигает его во время боя с горцами: даже смертельно раненный, он не был бы оставлен на поле сражения. Другое дело — дуэль. Тогда становится очевидной и аллюзия на последний пушкинский поединок: “Пал, оклеветанный молвой, // С свинцом в груди… ” — “С свинцом в груди лежал недвижим я… ” К слову, характеристика Дантеса (“Пустое сердце бьётся ровно, // В руке не дрогнул пистолет”) и его поступка (“Не мог понять в сей миг кровавый, // На что он руку поднимал!.. ”) без искажения проецируется на поведение убийцы Лермонтова. “Мартынов быстрыми шагами подошёл к барьеру и выстрелил”, — сухо сообщает князь Васильчиков.
Но о своей предполагаемой гибели Лермонтов говорит достовернее, чем о реальной смерти своего кумира. “С свинцом в груди” в отношении Пушкина — поэтическая условность, ибо “пуля, пройдя со стороны правого бедра, поразила его в нижнюю часть живота”6. Наивно полагать, что человек, с шестнадцати лет “предузнавший” свой жребий, не знает обстоятельств смерти боготворимого им поэта. Знает. Однако слово “живот” нарушило бы интонационный строй стихотворения, лексически не совпадая с торжественным звучанием слов “невольник чести”, “пал, оклеветанный”, “жажда мести”. В отношении же своего удела Лермонтов, как всегда, предельно (хочется написать — документально) точен: “С свинцом в груди”. “Лермонтов упал, как будто его скосило на месте <…> пуля пробила сердце и лёгкие”, — свидетельствует князь Васильчиков7. “На кровати, в красной шёлковой рубашке лежал бледный, истёкший кровью Лермонтов. На груди видна была рана от прострела пулею кухенрейтерского пистолета. Грудь была прострелена на вылет, и лужа крови на простыне”, — такую картину увидит спустя несколько часов после дуэли Л. И. Тарасенко Отрешков.
“Кровавый отсвет” падает на стихи Лермонтова с юношеских лет. Как истинный поэт, он много писал о своей смерти. Она всегда представлялась ему насильственной. “Бледный, истёкший кровью” силуэт, увиденный Л. И. ТарасенкоОтрешковым, просвечивает сквозь лермонтовские стихи задолго до рокового выстрела. Парадокс лермонтовского «Сна» — в осязаемой точности воспроизведения мельчайших подробностей вспоминаемого будущего.

Композиционно стихотворение построено довольно
сложно. Оно имеет кольцевую композицию:
сначала герой видит во сне героиню:
» …но спал я мертвым сном.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне».

а затем героиня, видит странный сон-видение о нём:
«И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей».
Композиция стихотворения образует «кольцо»,
в котором всё стягивается к фигуре мертвого воина,
к долине Дагестана.
В первой и последней строфах почти полностью
совпадают детали.
Если в первой строфе мы встречаем словосочетания
«кровь точилася» (еле-еле), «дымилась рана»»,
то во втором-«кровь лилась хладеющей струей»,
«дымясь, чернела рана».
Лермонтов показывает сюжет произведения
два раза — с точки зрения героя и с точки зрения героини.
Сон героя и сон героини – это как бы два зеркала,
взаимно отражающие судьбы и предсказания
каждого из них.

2.Для понимания стихотворения важно то окружение,
в котором находятся оба героя:
он — один среди природы, обжигаемый палящим солнцем,
она — одна «меж юных жен, увенчанных цветами»,
ведущих «весёлый разговор».
Ему чужда южная природа, и снится «вечерний пир
в родимой стороне»,ей — тот же пир и «весёлый разговор».
Оба возлюбленных одиноки («лежал один»,сидела… одна») и
трагически разъединены, но их души направлены друг к другу.
Взор воина во сне находит его подругу, а взор девы обращен
к «знакомому трупу».
Это мистическое общение двух душ
(«И в грустный сон душа ее младая Бог знает чем
была погружена…») пронзительно трагично: они никогда
не встретятся и обречены на одиночество хотя бы потому,
что он -«труп»,
лежащий в чужом краю, вдали от «родимой стороны»,
она же-живая и чужая среди веселых подруг на родине.
Между ними лежат не только пространственные,
временные,
но и непреодолимые сверхчеловеческие преграды-
состояния жизни и смерти, которые, однако, допускают
общение близких и навеки разлученных душ.
Композиционно стихотворение построено довольно
сложно. Оно имеет кольцевую композицию:
сначала герой видит во сне героиню:
» …но спал я мертвым сном.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир в родимой стороне».

а затем героиня, видит странный сон-видение о нём:
«И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей».
Композиция стихотворения образует «кольцо»,
в котором всё стягивается к фигуре мертвого воина,
к долине Дагестана.
В первой и последней строфах почти полностью
совпадают детали.
Если в первой строфе мы встречаем словосочетания
«кровь точилася» (еле-еле), «дымилась рана»»,
то во втором-«кровь лилась хладеющей струей»,
«дымясь, чернела рана».
Лермонтов показывает сюжет произведения
два раза — с точки зрения героя и с точки зрения героини.
Сон героя и сон героини – это как бы два зеркала,
взаимно отражающие судьбы и предсказания
каждого из них.

2.Для понимания стихотворения важно то окружение,
в котором находятся оба героя:
он — один среди природы, обжигаемый палящим солнцем,
она — одна «меж юных жен, увенчанных цветами»,
ведущих «весёлый разговор».
Ему чужда южная природа, и снится «вечерний пир
в родимой стороне»,ей — тот же пир и «весёлый разговор».
Оба возлюбленных одиноки («лежал один»,сидела… одна») и
трагически разъединены, но их души направлены друг к другу.
Взор воина во сне находит его подругу, а взор девы обращен
к «знакомому трупу».
Это мистическое общение двух душ
(«И в грустный сон душа ее младая Бог знает чем
была погружена…») пронзительно трагично: они никогда
не встретятся и обречены на одиночество хотя бы потому,
что он -«труп»,
лежащий в чужом краю, вдали от «родимой стороны»,
она же-живая и чужа

«СОН» («В полдневный жар в долине Дагестана…») (1841), стих. с новеллистич. сюжетом, часто встречающимся в поздних стихах Л. («Завещание», «Сосед», «Соседка», «Узник»).
Всепроникающая связь мотивов любви и смерти находит выражение в сложной сюжетной форме, построенной по принципу «порождения» — одна сюжетно-психол. ситуация (сон лирич. героя) порождает другую (сон любимой им женщины), или «вложения» — в сон одного «вкладывается», встраивается сон другого; ср. не тождественное, но аналогичное в «Стансах» («Не могу на родине томиться»): «Так, но если я не позабуду / В этом [смертном. — Ред.] сне любви печальный сон…». Б. Эйхенбаум, исследуя жанровое и композиц. своеобразие «Сна», назвал его построение «зеркальным»: «Сон героя и сон героини — это как бы два зеркала, взаимно отражающие действительные судьбы каждого из них и возвращающие друг другу свои отражения» [Эйхенбаум (7), с. 252); по определению В. С. Соловьева, это — «сон в кубе».

Символич. и композиц. усложненность стих. контрастирует с подчеркнутой простотой поэтич. стилистики, отсутствием метафорич. образности: все употребленные в стих. эпитеты — общепоэтические или нейтральные. Но инструментовка стиха, внутр. рифмы, ассонансы и аллитерации («В полдневный жар в долине Дагестана… лежал недвижим я… И солнце жгло их желтые вершины и жгло меня…») в сочетании с анафорами и стыками создает сложный муз. рисунок. Интонац. и муз. движение стиха соотнесено с его кольцевым построением, нередким в лирич. жанрах; здесь же оно получает принципиально новое содержание, обусловленное особой логикой развития сюжета. Первое и последнее кольцевые четверостишия принадлежат не одному, как обычно, а разным сознаниям: героя («лежал недвижим я») и героини («и снилась ей…»). Такой кольцевой повтор — один человек «узнает», воссоздает вплоть до подробностей смерть другого — сообщает особый, «разрешающий» смысл трагич. сюжету стих., заключенному не только в смерти, но в самом «наблюдении» героем баллады своего умирания: «Глубокая еще дымилась рана, / По капле кровь точилася моя». «Сон» не рождает того «леденящего душу отчаяния», о к-ром говорил В. Г. Белинский в связи с поздними стихами Л. Если герой ранней лирики Л. постоянно обращается к любимой им женщине с мольбой, заклинанием сохранить посмертное воспоминание о нем — «с требованием не столько любви, сколько памяти» — то в худож. пространстве баллады как бы сбывается и до конца уясняется живший в Л. образ идеальной любви, оказавшейся провидческой. И такая любовь, к-рую лишь в смертном сне, но успел — силой собств. прозрения — увидеть герой стих., выводит тему смерти из абсолютного, замкнутого трагизма.
Относительно происхождения «Сна» высказывались разные предположения, однако нек-рые версии не могут быть приняты ввиду хронологич. несоответствий. Одни исследователи связывают его с именем В. А. Лопухиной, другие — с Е. П. Ростопчиной; последнее, по мнению Эйхенбаума, более вероятно. Е. А. Сушкова необоснованно считала, что поводом к созданию «Сна» послужило известие о ее предполагаемом браке с А. А. Лопухиным: Л. будто бы предупреждал Сушкову, что вызовет ее жениха на дуэль… По этому случаю он написал стихотворение «Сон» (Сушкова, с. 226). Г. Градовский называет другой источник — воспоминания ген. М. Х. Шульца, к-рый рассказал Л., как он после сражения пролежал раненый целый день среди убитых, пока его не подобрали. Л. Семенов предполагал в стих. воздействие фольклора гребенских казаков, С. Шувалов — лирики Г. Гейне. Однако несомненно, что в стих. отразились и мрачные предчувствия, владевшие Л. после его последнего отъезда из Петербурга. Мотив сна о собств. смерти разрабатывался Л. еще в ранней лирике, отмеченной напряженными поисками разгадки вечной тайны бытия (ср. «Ночь. I», «Смерть» — «Ласкаемый цветущими мечтами…»). Как указывал А. Бежецкий, сюжет «Сна» был развит в стих. неизв. автора, к-рое приписывалось Л. Влияние «Сна» прослеживается в стих. Н. П. Огарева «В тиши ночной аккорд печальный…».